— Кто? Кого?
— Вишня… Мою мать. Видишь, смеркается, — объяснила Акнир. — Этой ночью все кусты и деревья понимают людскую речь, а животные могут говорить по-людски…
— И Пуфик тоже заговорит сегодня опять? — взбудоражилась Даша.
— Одной тебе придется молчать. — Палец Акнир вновь перечеркнул губы. — Запомни. Говори, что угодно — только не ври моей матери. Она неправду сразу сечет.
— Так что же мне говорить, если врать нельзя? — не поняла ее Чуб.
— Вот и я о том — лучше не говори ничего.
* * *
Акнир толкнула калитку — они прошли ничем не примечательный двор, вошли в дом, миновали холодные сени с обиженным сим нелестным местонахожденьем расписным сундуком и оказались в просторной, совершенно безлюдной праздничной горнице.
В хате остро пахло сеном и травами. Накрытый вышитой скатертью длинный стол ломился от яств: хлебы, пироги, колбаски-кровянки. И, взглянув направо, Чуб угадала имя праздника: на покутее возвышался традиционный атрибут Рождества — высокий, украшенный лентами сноп Дидух. Рядом с ним, на устланной сеном скамье, как и положено, стояла плошка с кутей.
— Я чего-то не понимаю, — Чуб замолчала, прислушиваясь. Со двора доносились разудалые крики, но стекла покрывал непроглядный морозный узор. — Какое во-още Рождество? Это ж церковный праздник. А вы — ведьмы. Как вы можете праздновать его так же, как мы?
— Так же, как вы, говоришь? — недобро усмехнулась Акнир. — Ты что, где-нибудь видишь тут елку или ясли с Христом?
— А это чего? — обличающе указала Чуб на Дидуха. — Да у вас и кутя, я вижу, стоит!
Акнир молча взяла из миски немного кути, сунула в рот, деловито поклонилась Дидуху и обернулась — взгляд ее, брошенный в Дашу, был недовольным.
— Кутя — блюдо мертвых. Его едят на Деды, на поминках и на три зимних кутейника — в Дни Бессмертия. В эти дни мы вызываем душу Земли-Матери из мертвых. А вслед за ней к нам приходят и души наших предков. И мы чествуем их кутей: маком — мудростью смерти и медом — добротой нашей Матери, и зерном, бессмертным, как Великая Мать. Последний сноп, собранный в поле, — указала Акнир на украшенный лентами Дидух в углу, — символизирует смерть нивы и ее бессмертную душу. Его хранят всю зиму. И из его же зерен, брошенных в землю, рожь возродится весной. Слепые зовут его Дидух — Дедов дух, и считают символом рода и первого прародителя…
— Они че, неверно считают? — догадалась Чуб, примечая, что помимо ржи в Дидух вплетены и Дедки — репейки.
— А что, мужчины уже научились рожать? — съерничала ведьма в ответ. — Немногие слепые помнят его первое имя. Они зовут сноп Старух, иные Бабой… И, кстати, сегодня — не Рождество!
— А что же?
Акнир поманила Дашу в следующую комнату — здесь вдоль стен стояли длинные расписные лавки, украшенные покрывалами и подушками с вышивками, из-под одной из них нескромно выглядывал еще один колючий репейник-будяк. Два дощатых стола были нарочито пусты, зато шкаф у стены — наполнен диковинными и диковатыми вещами, начиная от потемневшего человеческого черепа до булавы, очень похожей на ту, что держал в руках бронзовый Богдан Хмельницкий на площади.
— Сегодня Вторая кутя, — сказала Акнир. — Щедрый вечер. 13 января.
— Старый Новый год? — Даша взяла булаву — она была страшно тяжелой и очень красивой, похожей на круглый репейник или каштан с колючками из крупных остроугольных полудрагоценных камней.
— Кому старый, кому новый, кому праздник святых Василя и Маланки, кому Велеса и Макош… — пропела Акнир. — А кому последний день перед Страшными вечерами. Запомни, поэтка, коль в гадуницы пошла, до 13 января гадать можно всем, а после, до Третьей кути — лишь посвященным. Оттого мы сегодня пришли. Нынче лучшая ночь для гаданий об умерших.
Последнее слово Акнир произнесла так тихо и смазано, будто пыталась перепрыгнуть его — Даша даже не поняла, прозвучало ль оно или было угадано ею по ритму и смыслу.
— Умерших? Ты о маме?..
— Моя мать будет жить.
— Ой… — Чуб выронила чересчур тяжелую булаву — та с грохотом покатилась под лавку.
Соседняя горница наполнилась жизнью — как чаша вмиг наполняется пенным вином, готовым перелиться через край. Хаотичные девичьи возгласы и крики слились в песню, а песня стала вдруг столь огромна, что возглас Акнир Даша расслышала с превеликим трудом — песня звала, завораживала:
Ой, учора, ізвечора
Пасла Маланка два качура.
Ой, пасла, пасла, загубила,
Шукаючи, заблудила,
Та до темряви там ходила…
Ой, ходила до темряви,
Ой, ходила за темряву.
Василь-Василечок,
Утри сльози дiвочi,
До cвimy Маланочка хоче… —
внезапно печальная песня, умоляющая Василя спасти из царства тьмы девицу Маланку рассыпалась радостным смехом.
Чуб выглянула и обнаружила обещанный ей маскарад — ряженых — щедрувальников, или, если быть точным, маланкарей в полном составе: красавицу-Маланку в богатом украинском костюме, парубка Василя, козу с веником вместо хвоста и десяток казаков-молодцов.
Маланка в вышитой сорочке и одном ярко-красном сапожке как раз пыталась водрузить второй сапог в центр уставленного мисками стола. У нее на плечах со смехом повисли две девушки, пытающихся предотвратить сей хулиганский акт, — обе были одеты вполне современно, т. е. по моде 70-х годов, в широких расклешенных джинсах и вышитых балахончиках-блузках. Еще два десятка девиц-зрительниц стояли у стен.
Наша Маланка не лiнива,
прийде до хати, зробить дива, —
почем зря нахваливал Маланку казак Василь в шароварах, френче и шапке.
Biдnycmimь ïï,
Нехай покаже, яка добра вона господиня!
Не дожидаясь отпущения, Маланка крутанулась ужом и, обретя свободу, лихо швырнула сапог на стол. Тарелки разлетелись, блюдо с салатом треснуло пополам. Маланка схватила миску с капустой и полезла под скатерть, намереваясь переместить ее туда.
Парубок-Василь обернулся, и Чуб увидала, что усы на его лице нарисованы сажей, а на девичьих ресницах казака «сажей» лежит модный в 70-е слой туши. Такими же поддельными оказались другие казаки-молодцы — под их рубашками проступали высокие женские груди.
Шелапутка Маланка уже лежала на животе под столом, стараясь засунуть плошку как можно дальше. Одна из девиц тянула ее за босую ногу, на вторую противницу набросилась Маланкина коза — барышня в вывернутом наизнанку кожухе принялась с мычанием гонять девицу в джинсах по хате, та визжала, все ржали. Словно по волшебству, то там, то тут между зарослей морозных цветов на стеклах выходящих во двор окон проявлялись любопытные женские глаза.
