«Рябушинский бы сдох…» — подумала Катя.
Токмо в минуты наибольшего волнения г-жа Дображанская переходила на полузабытый ею неизящный язык, а в эту минуту она как никто понимала гипотетические чувства банкира. Четыре года тому Катерина Михайловна приложила немало сил, чтоб получить приглашение в московский особняк Рябушинского и лично взглянуть на знаменитую парадную лестницу… Лишенные каких-либо прямых линий, ее перила стекали по мраморным ступенькам, как морская волна, по волшебству обращенная в камень. У подножия лестницы волна вставала на дыбы, и на гребне ее сиял причудливый фонарь в форме хищной ассиметричной медузы. Внутренняя отделка дома московского миллионщика на Малой Никитской улице считалась непревзойденной вершиной, «алмазом» русского Модерна. Но, порожденная фантазией первого владельца Химер, «жемчужина» Киева и белоснежная колдовская лестница, увешанная телами мертвых животных и птиц, могла поспорить с «алмазом», а то и выиграть спор!.. Однако ныне обладателям двух бесценных «камней» оставалось лишь окочуриться от зависти разом.
Катерина застыла, потрясенная представшей грезой. Свет не видывал творенья прекрасней! Женские тела, нежащиеся в объятиях друг друга, потягивающиеся, изгибающиеся в томных и страстных, неприлично естественных позах, сплетались в единый узор перил. Редкий оттенок мрамора, розовато-телесный, передавал всю трепетность человеческой кожи: мраморные прожилки на внутренних сгибах локтей и точеных женских шейках казались реальными венами, проглядывающими сквозь нежную плоть… И не одна мужская рука наверняка потянулась бы к ней, вдруг уверовав, что под гладкими холодными телами бежит живая теплая кровь.
Лестница поражала не столько красотой, сколько кричащей, вопиющею чувственностью — эротическим шоком, точно кто-то сознательно, скрупулезно собрал в позах, изгибах, движеньях, взглядах каменных див все вечные женские уловки, ловушки, капканы, разящие мужчин наповал.
— Я не специально, — сказала Акнир, обращаясь к лжеотроку. — Просто второго такого надежного места на свете нет.
— И все-таки… — строго ответила Маша.
Судя по всему, эти двое отменно понимали друг друга.
На верхней площадке женственные перила завершались фонарями — две греховно прекрасные девы протягивали длинные цветки кувшинок в сторону высеченной на противоположной стене обнаженной полногрудой и широкобедрой богини в головном уборе из двух рогов.
Миновав ее, процессия свернула направо, в оранжерею с множеством растений в горшках и кадках. Высокие стены были увиты буйным плющом.
— Тут подождешь, — наказала Маша монаху.
Инок покорно опустился в модерновое кресло — с вероломной изгибистостью плюща его линии: ножки, поручни, спинка — стекались к сидящему, точно намеревались, улучив подходящий момент, вцепиться в него.
«…как вода дробит камень, как немощный плющ губит могучее древо, так и простые слова мои погубят великого, погубят могучего…» — выкинула память Кати строку из заклятья.
Женщины двинулись дальше. Взгляд Дображанской невольно выхватывал яркие детали… Лампу с бронзовой ножкой в виде скрутившегося в неестественный, прельстительно изысканный узел стебля кувшинки.
«Отвар № 7. Скрутите стебель болотной кувшинки в узел покорности…»
Вазу из бисквитного фарфора: три наяды, с хищными женскими лицами, летели на гребне волны.
«Заря морская Анастасия, заря морская Акулина, заря морская Анна…»
Статуэтку из многослойного стекла с аппликацией, стоящую на высокой жардиньерке: зеленоватая человеческая рука — вытянутые пальцы, ладонь и запястье — облепила нехорошая слизь, рыжеватая, буроватая… Рука утопленника!
«Возьмите руку утопленника… — у Екатерины Михайловны застучало в висках. — Это тоже было, в каком-то из зелий!»
Озарение было рядом, стучало в виски, просило впустить его…
Но его спугнула юная ведьма.
— Здесь, — натужно сказала Акнир, останавливаясь у отмеченной жардиньеркой двери. — Только тихо. — Она осторожно отворила одну из створок.
И череда Катиных модерновых ассоциаций достигла кульминации.
* * *
Комната, которая могла бы служить матери и бабке Акнир уборной, а могла служить и иным, тайным, целям, вся была устремлена к огромадному зеркалу, занимавшему целую стену.
«Омут», — подумала Катя.
Большое голубоватое стекло обрамляла чудесная лепнина: крупные водяные лилии, перламутрово-белые, желтые, розовые цветы и ядовито-зеленые листья на фоне цвета болотной ряски.
В отличие от помпезного бело-золотого барокко, стиль Модерн обожал обряжаться в природные цвета и, обожая их, обнажал суть природы… Не пасторальные пейзажи, готовые улечься покорным ковром к ногам человека, — всевластная Великая Мать!
Три пустых ярко-зеленых стены перетекали в мягкий зеленый ковер с похожим на водоросли длинным колышущимся ворсом, засасывающим ногу по самую щиколотку. И, глядя на заполонившее четвертую стену титаническое зеркало, ты вдруг понимаешь, что смотришь на водную гладь не снаружи, а со дна водоема глазами порабощенного им утопленника.
«Утопленник» стоял перед зеркалом — выпрямив плечи, выпятив грудь, гордо задрав подбородок…
— Я покажу им, кто властелин! — грозно изрек он.
— Ты! Ты! Ты — мой герой!
…а на коленях пред ними, утопив нос в ковре, стояла Даша Чуб.
— Мы! — вскрикнул мужчина. — Мы, Николай второй, император и самодержец российский, царь польский, великий князь финляндский…
— Ты — просто бомба. Ты просто бомбовый царь! — завторила Даша, глухо отстукивая лбом в такт своим утверждениям.
И Катерина Михайловна угадала в «утопшем» царя Николая ІІ… И усомнилась в своей догадке.
Царь Николай был невысок и скучен лицом, в его больших непонятных глазах всегда было слишком много отрешенности, слишком мало значительности и жажды выпятить свою значимость. Неприметная обычность, почти монашеская постность его лица раздражала многих, а многими принималась за надменность и сухость.
— Я всегда был слишком добр, и все этим пользовались!.. Но время моей снисходительности и мягкости миновало. Теперь наступает царство воли и мощи!
— Да! Да! Ты всех их порвешь!!! — убежденно крикнула Чуб.
И Катерина Михайловна была готова согласиться с ней.
Жестокость и страсть, перечертившие лицо экс-императора, наделили его магнетической притягательностью надвигающейся бури. Поза, осанка, решительно расправленные плечи одарили фигуру величием. Он казался высоким. Казался опасным… Казался способным на все!
— Обещаю… Я буду Петром Великим! — разрезало воздух. — Я буду Иваном Грозным. Я буду императором Павлом! — слова прозвучали пугающе. Страстная ненависть шторма рокотала в его обещании. — Я заставлю всех дрожать передо мной, раз мой народ не понимает иной любви, кроме дрожащей. Раз самые жестокие, самые кровавые монархи были названы лучшими, а за мою доброту меня нарекли Николаем Кровавым… Я никогда не упускал случая показать им доброту и любовь… Но любви одной им мало… Я дам им кулак! Такова их натура. Они говорят: «Нам нужен кнут». Ребенок, обожающий отца, должен бояться разгневать его… Они должны научиться бояться меня. Их следует научить повиновению!
