— Я тоже знаю его, — взволнованно сказала она. — Точнее, кто он. Мы еще ни разу не пересекались с такими. Он — один из наследников волхвов Древней Руси и их знаний. Это древнее, может быть, самое древнее колдовство. Перед началом всякого дела принести человеческую жертву.
— Ты видела, как он посмотрел на нас? — не могла успокоиться Катя. — Будто между нами вековая вражда.
От взгляда волхва у Дображанской по-прежнему щекотало в желудке.
— Так и есть, — сказала Маша. — Колдун и артельщики. Я читала про это. Прежде чем построить новый дом, в старом Киеве часто совершали жертвоприношение. Естественно, лишь в том случае, если находился колдун, а их тут было немного. Киев — Город ведьм. А это мужская магия. Дабы дом стоял на века, ему давали духа-хранителя. Из числа живых. Рабочие не понимали, что это серьезно, не верили ему до конца… Но после ритуала жертва всегда умирала.
— И только что, — подытожила Катя, — мы увидели, как на закладке Замка мужики сгубили какого-то самозваного Ричарда. Пасынка одного из рабочих.
— А спустя полсотни лет Виктор Некрасов прозвал дом Замком Ричарда, — закончила Маша. — Ведь он был писателем, а они часто видят правду. Да и киевляне часто зовут дом просто Ричардом.
— У дома действительно есть душа — дух Ричарда. И, возможно, не только у этого…
— Кариатида! — ахнула Маша. — Она — такая же загубленная людская душа. Как Русалки или Мавки, которые мстят людям за свою насильственную раннюю смерть. Когда-то ее точно так же принесли в жертву артельщики! Вот почему она мстит людям. Вот почему губит Руслана…
— Но почему именно Руслана?
— Трудно сказать, почему духи вредят одним и благоволят к другим.
— Например, к своим тезкам, — озарилась Дображанская. — В замковой коммуналке правил бал некий поляк Ричард. Похоже, дух Замка Ричарда явно покровительствовал ему… Мне рассказывал сторож. Он, наверное, и сейчас там, — Катя указала вниз на пристроившуюся у подножия горы дверь в окружавшем замок зеленом заборе.
— Ой, мама… — несчастно проплакала Маша.
Ей показалось, что спускающаяся к Андреевскому спуску изломанная лестница за прошедшее время стала лишь еще опасней и круче.
* * *
— Вы все же решили заказать свой портрет?
Дверца в строительном заборе открылась, предъявляя Киевицам лишенное возраста бородатое лицо Агапия. Машу сторож словно и не заметил вообще. Вчера, в присутствии Дмитрия Андреевича, охранник Замка не позволял себе глядеть на Дображанскую так: прямолинейным восторженным взглядом безумца, готового прямо сейчас нырнуть с опасной скалы в пучину Катиных глаз.
— Возможно, — не стала спорить Катерина Михайловна. Она не жаловала влюбленных в нее. Влюбленные, в принципе, опасные люди — никогда не знаешь, каким именно способом они вознамерятся завоевать тебя и как тебе доведется противостоять им…
Вот и этот сразу выкинул штуку.
— А я уже нарисовал его! — заявил сторож, едва они вошли в дом, и зачастил: — Помните, вы не сразу ушли, остановились на наш Замок взглянуть… И меня вдруг как цепануло. Никак не мог выкинуть вас из своей головы… Судите сами, что вышло. А денег не надо. Я так давно кисти в руки не брал. А вас как увидел… Вот за это спасибо. Вы меня, может, к жизни вернули. Показать вам?
— Чуть позже, — постаралась быть дипломатичной Катя. — Вы тут вроде слегка подрабатываете экскурсиями?
— Так уж сложилась жизнь, — снова сказал он. И Катя вдруг подумала, что Агапий, скорее всего, не настоящее имя, а нечто вроде запоминающегося бренда или псевдонима, оставшегося с богемных времен, — вряд ли б она запомнила сторожа Сашу или Сережу. — Но теперь, когда я снова начал писать, может, все по-другому будет. Очень хочу показать вам…
— А там наверху портреты Леси и Тараса Шевченко тоже вы написали?
— Нет, что вы, не я, — вымолвил он с еле слышной укоризной, — это известные работы… Я же рассказывал. Тут жил художник Фотий Красицкий. Племянник Шевченко. Он нарисовал портрет Тараса Григорьевича. Тоже известный… И портрет Леси Украинки. Я специально поставил, чтоб, когда людям рассказываю, было что показать… Многим ведь интересно взглянуть на дом с привидением. Многие спрашивают: слышал ли я тут стоны. А кто хочет, и сам слышит…
— Что слышит?
— Что хочет. А я не спорю. А там, кто какую копейку даст…
— Вот, возьмите, — поспешно протянула Катя купюру.
— Нет, с вас не возьму, — почти испуганно отпрянул он от ее денег. — Я ваш портрет в салон сегодня утром отнес. Мне сказали: еще неси… И в голову теперь всякое лезет. Я думал, там давно ничего нет. Но как вас увидел…
Катя суховато кивнула и пошла наверх, приглашая Машу последовать за ней.
— А вы много о жизни Фотия Красицкого знаете? — спросила сторожа Маша Ковалева.
— Один из первых жильцов Замка Ричарда, — запустил заезженную пластинку Агапий. — Жил здесь на пятом этаже. На его квартире собиралась редакция журнала, в нем печатались Франко, Нечуй-Левицкий, Леся Украинка… Он хорошо ее знал, гостил летом на хуторе у ее семьи, писал портрет Лесиной сестры. А ее саму изобразил в виде некоего рыцаря духа…
— Вы так… очень по-академически это рассказываете, — сказала студентка исторического факультета.
— Так уж сложилась жизнь. Я художку закончил. Как запомнилось, так и говорю…
— Помолчите!
Не добравшись до верхнего этажа, Катя остановилась на лестнице, резко приложила палец к губам, призывая их к тишине.
Мой Ричард, добрый… моя королева… —
неслось еле слышным шепотом по пустым комнатам Замка.
— Вы слышите? Слышите? — встрепенулась она.
— Нет, — сказал Агапий. — То есть да, — спохватился он. Но, судя по лицу, в нем говорила сейчас лишь привычка не спорить.
— Да, — сказала, вслушавшись, Маша. — Я слышу… «Моя королева, мой Ричард». Нет, не совсем так, — оправилась она.
— А как?
— Сейчас…
Песня лилась откуда-то сверху. И, помедлив, Маша решительно устремилась туда — на третий, затем на четвертый этаж, стараясь приблизиться к тихой балладе, узнать ее поближе.
Мой Ричард, добрый… моя королева…
Слова показались тревожно знакомыми — знакомыми давно, с детских лет. Катя спешила за ней, сторож отстал, спотыкаясь где-то внизу. И приближаясь к пятому этажу, Маша, наконец, разобралась, что не так.
— Они поют на украинском, — сказала она.
Теперь она явственно слышала текст:
«Куди ви зібрались так пізно в дорогу,
мій Річарде, добрий мій пане?» —
«Моя королево, моліться ви Богу,
то легше на серці вам стане». —
«Ніч темна на морі, — пождіть хоч до рана,
