Она лукаво смотрела на него, ожидая ответа на то, что
сказала, но он не слышал ее. Она тряхнула головой и села. Он начал собирать
свои принадлежности, которые валялись на земле, и складывать их в мешок. Она
посмотрела вверх на дерево, а потом, когда случайно взглянула вниз и увидела
его руки, трясущиеся, напряженные и тяжелые, как у эпилептика, услышала его
глубокое и частое дыхание, поняла, что за испытание досталось нынче этому
парню.
– Ты слышал, что я сказала?
– Нет. А что?
– Я думала, что умру. Я хотела умереть. И я подумала:
если мне суждено умереть, я хочу умереть вместе с тобой. С таким, как ты, таким
же молодым. За последний год я видела столько смертей, что мне уже не было
страшно. Конечно, сейчас я не была такой смелой. Я подумала про себя: у нас
есть эта вилла, эта трава, нам надо бы лечь на нее, обнявшись, перед смертью. Я
хотела дотронуться до твоей ключицы, которая похожа на жесткое крыло под кожей.
Я хотела прикоснуться к ней пальцами. Мне всегда нравилась смуглая кожа, цветом
похожая на реки или горы, или на карие глаза Сюзанны – знаешь такой цветок? Ты
их когда-нибудь видел? Кип, я так устала и хочу спать. Я хочу уснуть под этим
деревом, положив голову тебе на плечо, прислонившись к твоей ключице, просто
хочу закрыть глаза и не думать ни о ком, хочу забраться на дерево, устроиться
там в укромном местечке и уснуть. Какой ты умный, Кип! Догадался, какой провод
надо перерезать! Как тебе это удалось? Ты все повторял: я не знаю, я не знаю, а
ведь догадался. Да? Не дергайся, ты должен быть моей постелью, дай мне
свернуться вокруг тебя, как будто ты мой добрый дедушка, мне нравится это слово
«свернуться», такое спокойное слово, оно не спешит…
Он лежал с ней под деревом, почти не шевелясь, глядя вверх
на ветку. Она прислонилась ртом к его рубашке. Он слышал ее глубокое дыхание.
Когда он обнял ее за плечи, она уже почти спала, но ухватилась за его руку.
Посмотрев вниз, он заметил у нее в руке обрывок провода, должно быть, она опять
подобрала его.
Ее дыхание было живым, а тело – таким легким, словно она
должна была получить всю тяжесть от него. Сколько он сможет так лежать –
неподвижно и не имея возможности заняться делом? Но нужно было оставаться
неподвижным, как тогда, когда он спал у подножия статуй, в те месяцы, когда
союзники продвигались по побережью, отвоевывая каждый город-крепость, и все они
стали для солдат одинаковыми; везде похожие узкие улочки, которые превратились
в сточные канавы для крови, так что он думал: если поскользнется и упадет, то
его подхватит этим красным потоком и понесет по склону на скалу, а потом – в
долину… Каждый вечер он входил в отвоеванную церковь и выбирал статую, которая
на эту ночь становилась его ангелом-хранителем. Он доверял теперь только этой
семье из камней, придвигаясь к ним в темноте как можно ближе, к статуе
скорбящего ангела, бедро которого было выточено в совершенстве женских форм и
казалось таким мягким. Он клал голову на колени одному из таких созданий и
засыпал, забывая о тревогах и страданиях.
Вдруг она пошевелилась и сильнее налегла на него телом. И
дыхание стало глубже, словно звук виолончели. Он наблюдал за ее спящим лицом. У
него еще не прошло раздражение из-за того, что девушка осталась с ним, когда он
обезвреживал мину, как будто он был теперь у нее в долгу, и это заставляло
чувствовать ответственность за нее, хотя сейчас все уже прошло. Как будто то,
что она осталась, могло повлиять на успешное обезвреживание мины.
Он смотрел на себя сейчас как бы со стороны, словно на одной
из картин, которую видел где-то в прошлом году. Этакая беззаботная парочка в
поле. Сколько раз он встречал таких людей, лениво спящих, не думающих о работе
и опасностях, которые могут их подстерегать в этом мире. Он заметил еле
заметное движение губ Ханы; брови поднялись, как будто она спорит с кем-то во
сне. Он отвел взгляд и посмотрел вверх, на дерево и на небо в белых облаках. Ее
рука крепко держалась за него, как глина, которая прилипала к нему на берегу
реки Моро, когда он вцеплялся в мокрую грязь, чтобы не свалиться в стремительный
водный поток.
Если бы он был героем с картины, у него было бы основание
потребовать время для сна. Но даже она сказала о смуглости его кожи, темной,
как горная скала или как мутная вода бушующих рек.
И он почувствовал, что его задели эти наивные слова Ханы.
Успешное разминирование очередной хитроумной бомбы означало новый шаг на пути к
разгадке неясного, вооружало саперов методами работы с новыми типами бомб. Ради
таких случаев приглашались мудрые опытные белые специалисты, которые пожимали
друг другу руки, признавали результаты и, прихрамывая, возвращались в свое
уединение. А он оставался, потому что был профессионалом. Лавры доставались не
ему, потому что он был иностранцем, сикхом. Да они и не были нужны ему. Его
единственной мишенью для контактов, человеческих и личных, был враг, который
изобрел, сделал, установил эту мину и ушел, заметая за собой следы веткой.
Почему он не может заснуть? Почему он не может повернуться к
девушке и перестать думать, что весь мир горит в огне? На картине в его воображении
поле должно быть объято пламенем. Как-то в 1944 году он наблюдал в бинокль за
сапером, входящим в заминированный дом. Он увидел, как тот смахнул с края стола
коробку спичек и мгновенно превратился в огненный столб, за полсекунды до того,
как услышал звук взрыва. Это было, словно молния! Как он мог доверять даже
этому уже безвредному куску проволоки, обмотанному вокруг руки девушки? Или
легким переливам ее дыхания, глубокого, словно камни в реке?
Она проснулась оттого, что гусеница заползла по воротнику ее
платья на щеку. Она открыла глаза и увидела его, склонившегося над ней. Не
дотрагиваясь до ее лица, он взял гусеницу и положил в траву. Хана заметила, что
он уже собрал свои вещи. Он отодвинулся и сел, прислонившись к дереву,
наблюдая, как она медленно перевернулась на спину и потом потянулась,
задерживая этот момент так долго, как могла. Вероятно, был день. Солнце стояло
высоко. Она откинула назад голову и посмотрела на него.
– Я думала, что ты крепко держал меня.
– Я так и делал, пока ты не отодвинулась.
– И сколько ты меня так держал?
– Пока ты не пошевелилась, пока тебе не захотелось
пошевелиться.
– Надеюсь, я не воспользовалась ситуацией, не так ли? –
И добавила, заметив, что он смущается: – Шучу. Пойдем в дом?
– Да, пожалуй, я голоден.
Она с трудом встала, покачиваясь от яркого солнца, от
слабости в ногах. Она не помнила, сколько они здесь пробыли. Осталось лишь
ощущение, как легко и хорошо ей было.
Караваджо раздобыл где-то граммофон, и решили устроить
вечеринку в комнате английского пациента.
– Я буду учить тебя танцевать, Хана. Не тому, что знает
твой молодой приятель. Я видел такие танцы, на которые смотреть и не хотелось.
Но эта песня «Как долго это продолжается» – одна из лучших, потому что мелодия
вступления безупречнее, чем сама песня. И только великие джазмены понимали это.
Мы можем устроить вечеринку на террасе, что позволит нам пригласить на нее нашу
собаку, или лучше вторгнуться в покои англичанина и устроить вечеринку у него в
спальне. Твоему юному другу, который в рот не берет спиртного, удалось
раздобыть вчера в Сан-Доменико несколько бутылок вина. Нам только не хватало
музыки. Дай мне руку. Нет, подожди. Сначала надо расписать мелом пол и
потренироваться. Три основных шага – раз, два, три, – а теперь давай мне руку…
Да что с тобой сегодня?
