– Кип обезвредил мину, огромную и очень сложную. Пусть
он сам тебе об этом расскажет.
Сапер пожал плечами, не из скромности, а чтобы показать, что
это очень трудно объяснить. Быстро стемнело, темнота сковала сначала долину,
потом горы, и вскоре пришлось зажечь фонари.
* * *
Шаркая ногами, они шли по коридору в комнату английского
пациента. Караваджо нес в одной руке граммофон, в другой – его заводную ручку и
иглу.
– А сейчас, до того, как вы начнете кормить нас своими
историями, – обратился он к неподвижной фигуре на кровати, – я подарю вам «Мою
любовь».
– Написанную в 1935 году, кажется, мистером Лоренсом
Хартом, если мне не изменяет память, – пробормотал английский пациент.
Кип сидел в нише окна, и она сказала, что хочет танцевать с
ним.
– Сначала я поучу тебя, мой дорогой червячок.
Она с недоумением посмотрела на Караваджо – обычно так ее
называл отец. Дэвид неуклюже обхватил ее и, повторив «мой дорогой червячок»,
начал урок танца.
Она надела чистое, но неглаженое платье. Всякий раз, когда
они описывали круг в танце, она видела сапера. Он подпевал про себя. Если бы у
них было электричество, он мог бы провести радио, и они услышали бы, где сейчас
идет война. А пока единственной ниточкой, связывающей их с миром, был
детекторный приемник Кипа, но он оставил его в своей палатке. Английский
пациент пустился обсуждать несчастную судьбу Лоренса Харта. Он сказал, что
некоторые лучшие его стихи для мюзикла «Манхэттен» были изменены, и
процитировал:
«Мы поедем в Брайтон И будем там плавать
И жарить рыбу.
Твой купальник такой тонкий,
Что даже крабы будут усмехаться».
– Прекрасные строчки, в них даже есть эротика. Но,
говорят, Ричард Роджерс
[48]
хотел, чтобы в них было больше достоинства.
– Понимаешь, ты должна чувствовать мои движения.
– А почему не наоборот?
– Я тоже буду, когда ты научишься делать свои. А пока
только я знаю движения.
– Спорим, Кип тоже знает?
– Может быть, но он не афиширует это.
– Я бы выпил немного вина, – сказал английский пациент,
а сапер схватил стакан с водой, выплеснул ее за окно и налил ему вина.
– Это мой первый глоток вина в этом году.
За окном послышался приглушенный шум. Сапер быстро
повернулся и выглянул в темноту окна. Все застыли. Это могла быть мина. Он
повернулся ко всем и сказал:
– Все в порядке. Это не мина. Это откуда-то с
разминированной территории.
– Кип, переставь пластинку. А теперь я представлю вам
«Как долго это продолжается», написанную… – он оставил паузу для английского
пациента, который замешкался, тряся головой, усмехаясь с вином во рту.
– Этот алкоголь, наверное, убьет меня.
– Ничто вас не убьет, мой друг. Ведь вы уже
превратились в чистый уголь!
– Караваджо!
– Джордж и Айра Гершвины
[49]
. Послушайте.
Они с Ханой поплыли под звуки печальной мелодии саксофона.
Дэвид был прав. Прелюдия была медленной, затянутой, по всему чувствовалось, что
музыкант не хотел покидать маленькую гостиную интродукции и входить в песню,
ему хотелось подольше оставаться там, где рассказ еще не начался, словно он был
очарован горничной в прологе. Англичанин пробормотал что-то по поводу того, как
назывались такие интродукции. Щекой Хана прислонилась к мускулистому плечу
Караваджо. Спиной она чувствовала ужасные обрубки его рук, которые водили по ее
чистому платью. Танцующие двигались между кроватью и стеной, кроватью и дверью,
кроватью и оконной нишей, где сидит Кип. Время от времени, когда они
разворачиваются, можно видеть его лицо. То он сидит, забравшись в нишу с
коленями, положив на них руки. То выглядывает в темноту окна.
– А кто-нибудь из вас знает такой танец – «Объятие
Босфора»? – спросил англичанин.
– Нет, не слышали.
Кип следил за тенями, которые скользили по потолку, по
разрисованной стене. Он спрыгнул с окна и подошел к англичанину, чтобы
наполнить его стакан, дотронувшись бутылкой до его края в знак тоста. Западный
ветер ворвался в комнату, и сапер вдруг сердито повернулся. Он почувствовал
слабый запах кордита
[50]
, еле ощутимый в ночном воздухе, а потом выскользнул из
комнаты, жестами показывая усталость, оставляя Хану в объятиях Караваджо.
Кип бежал по темному коридору. Быстро собрав свой мешок, он
выскочил из дома, перемахнул тридцать шесть ступенек от часовни на дорогу и
устремился дальше, отгоняя мысль об усталости.
Кто взорвался – сапер или кто-то из мирных жителей? Он
ощущал запах цветов и трав вдоль дороги. Несчастный случай или чья-то ошибка?
Саперы обычно держались вместе. Все считали их немного странными, и, как людей,
которые работают, например, с драгоценностями и камнями, их отличали жесткость
и ясность мысли, их решения пугали даже тех, кто был занят тем же. Кип узнавал
это качество в ювелирах-огранщиках, но никогда в себе, хотя знал, что другие
видели это в нем. Саперы никогда не сближались друг с другом. Когда они
общались, дальше информации о новых приборах и приемах противника их разговоры
не заходили. Вот сейчас он вбежит в городской зал, где были расквартированы
саперы, и, охватив взглядом три лица, поймет, что нет четвертого. Или их будет
там четверо, а где-нибудь в поле – тело старика либо девушки.
Когда его взяли в армию, то заставили изучать диаграммы и
схемы на отсиненных копиях, которые становились все более и более сложными, как
огромные узлы музыкальной партитуры. Он вдруг обнаружил у себя способность
трехмерного видения, когда охватывал предмет или страницу информации
пристальным взглядом – и враз замечал все фальшивые «нотки». По натуре он был
консервативен, но мог также представить самое худшее, возможность несчастного
случая в любой комнате – сливу на столе и ребенка, который подходит и съедает
ядовитую косточку; или мужчину, который идет в спальню, чтобы лечь в постель со
своей женой, и смахивает себе под ноги керосиновую лампу с консоли. Каждая
комната была полна такой «хореографией». Цепкий взгляд видел скрытую под
поверхностью линию, представлял, как может быть завязан проволочный узел,
скрытый от глаз. Его раздражали детективы, которые он перестал читать, потому
что слишком легко вычислял злодеев. Ему нравились мужчины, которые были не
такие, как все, например, его наставник лорд Суффолк или английский пациент.
