Он все еще не доверял книгам. Как-то Хана видела его сидящим
возле английского пациента, и ей показалось, что это ожил Ким Киплинга. Только
молодой ученик был теперь индийцем, а мудрый старый учитель – англичанином. Но
именно Хана оставалась по ночам со старым учителем, который вел ее по горам к
священной реке. Они даже вместе читали эту книгу, голос Ханы замолкал, когда
врывался ветер и задувал пламя свечи, и страницу не было видно.
«Он сел на корточки в углу шумной комнаты ожидания, и все
посторонние мысли покинули его. Руки его были сложены на коленях, а зрачки
сузились и стали не больше булавочного острия. Он чувствовал, что через минуту…
через полсекунды… решит сложнейшую загадку…
[51]
* * *
Ей кажется, что именно в такие ночи, когда она читала, а он
слушал, они и подготовились к появлению молодого солдата, мальчика, который
вырос и присоединился к ним. Но тем мальчиком в романе была Хана. А если Кип
тоже участвовал в той истории, то он был полковником Крейтоном.
Книга, карта соединений, крышка взрывателя, четверо людей в
комнате на заброшенной вилле, освещенной только пламенем свечи, вспышками
молний и – время от времени – заревами от взрывов. Горы, холмы и Флоренция,
ослепшая без электричества. Пламя свечи едва ли дает что-нибудь различить уже
на расстоянии всего лишь пятидесяти метров. А дальше – полная темнота. Сегодня
вечером в комнате английского пациента каждый отмечал свое событие: Хана – свой
сон, Караваджо – свою удачную «находку», граммофон, а Кип – успешное
разминирование, хотя он сам уже и забыл об этом. Он всегда чувствовал себя
неуютно на праздниках.
За пределами пятидесяти метров их уже нет в этом мире, из
долины их не видно и не слышно, не видны их скользящие по стене тени, когда
Хана танцует с Караваджо, Кип сидит в нише окна, а английский пациент
прихлебывает вино, чувствуя, как алкоголь быстро проникает в каждую клеточку
его неподвижного тела, опьяняя его. И он начинает издавать разные звуки: то
свистит, как лиса пустыни, то переливается, будто древесный дрозд, которого,
как он говорит, можно встретить только в Эссексе, потому что эта птица
размножается лишь там, где есть лаванда и древесные черви. Все желания
обгоревшего летчика были у него в голове – так думал Кип, сидя в оконной нише.
Затем он быстро повернул голову, сразу поняв, что это за звук, не сомневаясь в
этом. Он посмотрел на них и, впервые в жизни солгав: «Все в порядке. Это не
мина. Это откуда-то с разминированной территории», – приготовился ждать, пока
не почувствует запах кордита.
* * *
Сейчас, через несколько часов, Кип снова сидит в алькове
окна. Если бы он смог сейчас встать, пройти пять-шесть метров и дотронуться до
нее, он был бы спасен. В комнате полутемно, горит только свеча на столе, за
которым сидит Хана. Сегодня она не читает. «Наверное, потому, – подумал он, –
что немного опьянела от вина.»
Когда он вернулся с места взрыва мины, Караваджо спал в
библиотеке на диване в обнимку с собакой. Он постоял у открытой двери. Собака
наблюдала за ним, слегка пошевелившись, достаточно для того, чтобы показать,
что она не спит и охраняет место. Он услышал ее тихое рычание, вплетающееся в
мощный храп Караваджо.
Он снял ботинки, связал шнурками и, перебросив их через
плечо, зашагал вверх по ступенькам. Из коридора он увидел, что в комнате
английского пациента все еще горит свет.
На столе пламенела свеча. Хана сидела на стуле,
облокотившись локтем о стол, откинув голову назад. Опустив на пол ботинки, он
тихо вошел в комнату, в которой три часа назад звучала музыка. В воздухе стоял
запах алкоголя. Она приложила палец к губам, когда он вошел, и показала на
пациента. Возможно, тот все равно не услышал бы тихих шагов Кипа? Кип снова
занял свое место в нише окна. Если бы он мог пройти через комнату и дотронуться
до нее, он был бы спасен. Но между ними лежал опасный и трудный путь. Целый
мир. Англичанин просыпался при малейшем звуке: во время его сна слуховой
аппарат был настроен на максимум ради уверенности в безопасности. Глаза девушки
метнулись по комнате, потом остановились, когда она увидела Кипа в
прямоугольнике окна.
Он был на месте взрыва и видел, что осталось от его
напарника, Харди. Ведь это взорвался Харди, и они его похоронили. А потом Кип
вдруг вспомнил, как Хана держала провода, испугался за нее, потом рассердился
за то, что она не ушла, когда он ей приказывал. Она обращалась со своей жизнью
так небрежно.
Она пристально смотрела на него. Он наклонился вперед и
потерся щекой о ремень на плече.
Он возвращался через деревню под дождем, падающим на
подстриженные деревья на площади, за которыми не ухаживали во время войны, шел
мимо странной статуи, изображающей двух всадников, обменивающихся рукопожатием.
И вот он здесь, смотрит на ее лицо в освещении колеблющегося пламени и не
знает, что выражает ее взгляд: мудрость, печаль или любопытство.
Если бы она читала или склонилась над английским пациентом,
он бы, наверное, просто кивнул ей и вышел. Но вдруг он впервые увидел, что она
молода и одинока. Сегодня вечером, глядя на воронку от мины, погубившей Харди,
он испытал страх за Хану, вспомнив разминирование днем. Ему надо быть более
настойчивым, иначе она примется ходить с ним на каждое разминирование, и он
станет беременным ею. А ему это было не нужно: когда он работал, его наполняли
музыка и ясность, весь остальной живой мир для него переставал существовать. Но
она уже сидела в нем… или у него на плече – так же, как он видел однажды:
сержант нес живого козла из туннеля, который они пытались пройти.
Нет.
Все это неправда. Он хотел дотронуться до плеча Ханы, хотел
положить туда свою ладонь, как днем, когда она спала, а он лежал там, словно
под прицелом чьего-то автомата, чувствуя себя неловко. Ему лично не нужен был
покой, но он хотел окружить им девушку, увести ее из этой комнаты. Он
отказывался верить в собственную слабость, а с любовью не нашел сил бороться и
не решался сделать первый шаг. И никто из них не хотел признаться первым.
Хана сидела прямо. Она посмотрела на него. Пламя свечи
колебалось и изменяло выражение ее лица. Он не знал, что она видит только его
силуэт, что для нее его стройное тело и кожа сейчас лишь часть темноты.
Раньше, когда он поспешно ушел из комнаты, она чуть не
взбесилась, зная, что он защищал их, как детей, от мин. Она теснее прижалась к
Караваджо, словно в отместку за обиду и оскорбление. А сейчас, в радостном
возбуждении после вечеринки, она не могла читать. Караваджо ушел спать,
предварительно порыскав в ее медицинской коробке, а когда она наклонилась над
английским пациентом, тот поднял в воздух свой костлявый палец и поцеловал ее в
щеку.
Она задула все свечи, оставив только один маленький огарок
на прикроватном столике, глядя на спокойное тело английского пациента, который
после выпитого спиртного разошелся и бормотал бессвязные речи.
«Когда-то буду я конем Или чудовищем безглавым. А может,
кабаном, собакой, А может, стану я огнем.»
