Пустыню нельзя затребовать либо завладеть ею – она словно
кусок ткани, уносимый ветрами, и его нельзя прижать и удержать камнями, и ему
давали сотни названий еще задолго до того, как построили Кентербери
[60]
, задолго
до того, как войны и перемирия прошли по всей Европе и Востоку. Эти караваны,
эти странные разобщенные ритуалы и культуры не оставили после себя ничего, даже
тлеющего уголька от костра. Каждому из нас, даже тем, у кого в Европе были семьи
и дети, хотелось сбросить с себя оболочку своей национальности, словно ненужное
обмундирование. Это было святое место. Мы растворялись в нем. Только огонь и
песок. Мы покидали гавани оазисов. Те места, куда приходила вода… Айн… Вир…
Вади… Фоггара… Хоттара… Шадуф… Какие прекрасные названия, не идущие ни в какое
сравнение с моим собственным именем. Стереть имена! Стереть национальности! Это
был дух пустыни, этому она учила нас.
Но все же были и такие, кто хотел оставить свой след и
увековечить свое имя. В этом перeсохшем русле реки. Или на этом холме, покрытом
крупной песчаной галькой. Мелкие всплески тщеславия на этом куске земли, к
северо-западу от Судана, южнее Киренаики. Фенелон-Барнес, например, пожелал,
чтобы открытые им ископаемые деревья носили его имя. Он даже хотел назвать
своим именем одно из племен и целый год вел переговоры. Но его обскакал Баухан,
имя которого было присвоено определенному виду барханов. Меня же не покидало
желание стереть, стереть свое имя и нацию, к которой я принадлежу. К тому
времени, как началась война, я провел в пустыне уже десять лет, и мне не
представляло никакого труда проскальзывать через границы, не принадлежать
никому, никакой нации.
1933 или 1934? Я забыл, какой это был год. Мэдокс,
Каспариус, Берманн, я, два водителя-суданца и повар. Мы путешествуем уже в
грузовиках марки «Форд-А» с деревянными кузовами и впервые используем большущие
шины с малым давлением на почву. Они хорошо идут по песку, но мы рискуем, ибо
не знаем, как они поведут себя на камнях и острых скалах.
Мы выезжаем из Харги
[61]
22 марта. Мы с Берманном вычислили,
что именно там, где встречаются три высохших русла рек, о которых писал
Вильямсон еще в 1838 году, и находится Зерзура.
На юго-западе от Гильф-эль-Кебира поднимаются три отдельных
гранитных массива – Джебель-Аркану, Джебель-Увейнат и Джебель-Киссу
[62]
. Они
находятся километрах в двадцати пяти друг от друга. В некоторых ущельях есть
вода, хотя в колодцах Джебель-Аркану она горькая, и пить ее можно только в
случае острой необходимости. Вильямсон писал, что Зерзура находится там, где
пересекаются русла трех рек, но не называл конкретного места, и это считалось
выдумкой. Хотя даже один оазис с дождевой водой на этих возвышенностях,
напоминающих формой кратер вулкана, мог бы дать разгадку того, как Камбиз и его
армия смогли пересечь такую пустыню, как отряды из племени сенуси могли
совершать набеги во время Великой войны, как могучие чернокожие люди с юга
бродили здесь, когда у них не было запасов воды и еды… Пустыня – мир, где
цивилизация существовала столетиями, где сплетались и разбегались тысячи
тропинок и дорог.
В Абу-Балласе мы находим кувшины в форме классических
греческих амфор. Геродот говорит о таких кувшинах.
* * *
В крепости Эль-Джоф мы с Берманном разговариваем со странным
стариком, похожим на змею. Мы сидим в каменном зале, где когда-то была
библиотека великого шейха сенуси. Старик принадлежит к племени тебу, он
проводник караванов и говорит по-арабски с акцентом. Позже Берманн скажет,
цитируя Геродота: «Подобно зловещему крику летучих мышей». Мы беседуем с ним
целый день и ночь, но он ничего нам не выдаст. Вероучение сенуси, их самая
главная доктрина предписывает ни в коем случае не раскрывать секреты пустыни
пришельцам.
В Вади-эль-Мелик нам на глаза попадаются птицы неизвестного
вида.
* * *
Пятого мая я забираюсь на скалу и достигаю плато Увейнат с
другой стороны, новым маршрутом. Я оказываюсь в широкой долине на месте бывшей
реки, где растут акации.
* * *
Были времена, когда картографы предпочитали называть
открытые ими места не своими именами, а именами своих возлюбленных. Вот
встречаешь в пустыне караван и купающуюся девушку, которая прикрывается тонкой
тканью из муслина… Какой-то древний арабский поэт увидел эту девушку, ее плечи,
похожие на два голубиных крыла, и назвал оазис ее именем. На нее льется вода,
она заворачивается в прозрачную ткань, а старый поэт наблюдает и, черпая
вдохновение в этом зрелище, описывает город Зерзуру.
Так человек в пустыне может попасть в историю, словно в
случайно обнаруженный колодец, и в его затененной прохладе бороться с соблазном
никогда не покидать это укрытие. Моим самым большим желанием было остаться
здесь, среди акаций. Я шел по земле, о которой нельзя было сказать, что здесь
не ступала нога человека; скорее наоборот, я шел по земле, где за многие столетия
перебывало столько людей, эти деревья видели столько событий – армии
четырнадцатого века, караваны тебу, набеги сенуси в 1915 году. А между этими
событиями здесь ничего не было. Когда долго не случалось дождей, акации
увядали, русла рек пересыхали… пока вода снова не появлялась здесь через
пятьдесят или сто лет. Спорадические приходы и исчезновения, как легенды и
слухи в истории.
В пустыне вода, как сокровище, ты несешь ее, как имя своей
возлюбленной, в ладонях, подносишь к губам… и пьешь пустоту… Женщина в Каире
выскальзывает из кровати и перегибается через окно, подставляя дождю свое
обнаженное белое тело…
* * *
Хана наклоняется вперед, чувствуя, что он начинает бредить,
наблюдая за ним, не говоря ни слова. Кто она, эта женщина?
Край земли не там, где обозначены точки на картах, за
которые борются колонисты, расширяя свои сферы влияния. С одной стороны –
слуги, и рабы, и периоды власти, и переписка с Географическим обществом. С
другой – белый человек впервые переходит через великую реку, впервые видит гору,
которая стояла здесь веками.
Когда мы молоды, мы не смотрим в зеркало. Это приходит с
возрастом, когда у тебя уже есть имя, своя история, интерес к тому, что твоя
жизнь значит для будущего, что ты оставишь «городу и миру». Мы становимся
тщеславными со своими именами и претензиями на право считаться первыми, иметь
самую сильную армию, быть самым умным торговцем. Когда Нарцисс состарился, он
потребовал изваять свой портрет из камня.
А нам было интересно, что мы могли значить в прошлом. Мы
плыли в прошлое. Мы были молоды. Мы знали, что власть и деньги – преходящие
вещи. Мы засыпали с книгой Геродота.
