– Ты же оставила меня в парке Гроппи.
– Потому что ты не хотел меня.
– Потому что ты сказала, что это убьет твоего мужа.
Ведь вот, так и случилось.
– Сначала ты убил меня, ты убил во мне все. Поцелуй
меня, пожалуйста. Хватит защищаться. Поцелуй меня и назови меня по имени.
Их тела встретились, вместе с их запахами, в безумном
желании забраться под эту тонкую оболочку плоти языком или зубами, как будто
они могли там ухватиться за характер, за норов и во время слияния выдернуть его
прочь из души партнера раз и навсегда.
Сейчас ее руки не посыпаны тальком, а бедра не смочены
розовой водой.
– Ты думаешь, что ты борец с предрассудками, но это не
так. Ты просто отступаешь от того, что не можешь иметь, или находишь замену.
Если тебе что-то не удается, ты отворачиваешься и переключаешься на другое
занятие. Ты неисправим. Сколько женщин у тебя было? Я ушла от тебя, ибо поняла,
что не смогу тебя изменить. Иногда ты стоял в комнате такой тихий, такой
спокойный и молчал, как будто самым большим предательством по отношению к себе
было приоткрыть еще один лучик, еще один уголочек своего характера.
Мы разговаривали в Пещере Пловцов. Мы были на расстоянии
всего двух градусов широты от Куфры, которая могла дать нам безопасность.
Он замолкает и протягивает руку. Караваджо кладет в темную
ладонь таблетку морфия, и она исчезает во рту пациента.
* * *
Я пересек пересохшее озеро и пошел к оазису Куфра, сгорая
днем от жары, а ночью замерзая от холода. Геродота я оставил с ней, в пещере. А
через три года, в сорок втором, я нес ее тело на руках, словно доспехи рыцаря,
к спрятанному самолету.
* * *
В пустыне средства к выживанию спрятаны под землей – пещеры
троглодитов, вода, которая прячется в растении, оружие, самолет. На долготе 25,
широте 23 я начал копать, разгребая брезент, и постепенно из песка появился
самолет Мэдокса. Это происходило ночью, но даже в холоде я покрывался потом. Я
взял керосиновый фонарь, поднес его к ней и присел рядом. Двое любовников в
пустыне – под звездным или лунным светом, я уже не помню. Где-то далеко была
война.
Самолет постепенно вырастал из песка. У меня не было еды, и
я обессилел. Брезент был таким тяжелым, что я не мог его выкопать и просто
разрезал его.
Утром, поспав часа два, я взял ее на руки и посадил в
кабину. Я завел мотор, и тот огласил пустыню своим рокотом. Мы тронулись, а
затем заскользили в небо. С опозданием в три года.
* * *
Он молчит. Глаза смотрят в одну точку.
Он теперь видит самолет. Медленно, с усилием машина
отрывается от земли, мотор пропускает обороты, как иголка стежки. После
стольких дней молчания трудно терпеть этот шум. Из ее блузки вылезла ветка
акации. Сухая веточка. Сухие косточки. Он смотрит вниз и видит, что горючее
намочило его колени. Как высоко он над землей? Как низко он в небе?
Шасси едва не задевает верхушку пальмы, он направляет
самолет вверх, горючее разливается по сиденью, ее тело соскальзывает. Искра от
короткого замыкания попадает на ветку на ее колене, и та загорается. Он
перетаскивает любимую обратно на сиденье рядом с собой. Потом толкает обеими
руками фонарь кабины, но тот никак не поддается. Начинает бить его, наконец
разбивает, и горючее и огонь расплываются вокруг. Как низко он в небе? Она
съеживается – прутики акации, листья, ветви, которые когда-то были руками,
обвивавшими его. Она медленно исчезает. Он чувствует на языке вкус морфия. В
темных озерах его глаз отражается Караваджо. Он болтается вверх и вниз, как
ведро в колодце. Он чувствует, что его лицо в крови. Он летит на прогнившем от
старости самолете, брезентовая обшивка крыльев распарывается на ветру. Они – мертвецы.
Как далеко была та пальма? И как давно это было? Он пытается вытащить ноги из
разлитого огня, но они тяжелые. Он никак не может вылезти. Он вдруг состарился.
Он устал жить без нее. Он не может забыться в ее объятиях и доверить ей
охранять его сон. У него никого не осталось. Он измучен не пустыней, а
одиночеством. Уже нет Мэдокса. Женщина, которую он любил, превратилась в листья
и ветви, а сквозь разбитое стекло фонаря в кабину заглядывает зияющая пасть
неба пустыни.
Он проскальзывает в ремни пропитанного бензином парашюта и
вываливается вниз, но ветер резко швыряет его тело назад. Потом ноги чувствуют
удивительную свободу, и он висит в воздухе, яркий, как ангел, не зная, почему,
пока не понимает, что горит.
* * *
Хана слышит голоса в комнате английского пациента и
останавливается в коридоре, прислушиваясь.
– Ну, как? – Отлично!
– А теперь я попробую.
– А, великолепно!
– Это самое чудесное из изобретений. – Отличная
находка, молодой человек.
* * *
Войдя, она видит, что английский пациент и Кип передают друг
другу банку сгущенки. Англичанин подносит банку ко рту и высасывает густую
жидкость. Его лицо сияет, а Кип кажется раздраженным, когда сгущенка не у него.
Кип, взглянув па Хану, наклоняется над его постелью, щелкая пальцами пару раз,
забирая, наконец, банку из обгоревших рук.
– Мы обнаружили еще одну черту, которая нас сближает.
Мы, оказывается, оба любим сгущенку. Я всегда брал ее с собой в моих
путешествиях по Египту, он – в Индии.
– Вы когда-нибудь пробовали бутерброды со сгущенкой? –
спрашивает сапер. Хана переводит взгляд с одного на другого. Кип заглядывает
внутрь банки.
– Я принесу еще одну, – говорит он и исчезает.
Хана смотрит на пациента.
– Мы с Кипом, как незаконнорожденные, – родились в
одной стране, а местом жительства выбрали другую. Всю жизнь пытаемся либо
вернуться обратно, либо уехать из своей страны насовсем. Хотя Кип этого сейчас
не понимает. Вот поэтому мы так хорошо ладим.
В кухне Кип пробивает пару дырок в свежей банке со сгущенкой
своим ножом, который, как ему кажется, будет теперь использоваться только в
мирных целях, и бежит по лестнице в комнату англичанина.
– Вы, наверное, выросли не в Англии, а где-то еще, –
говорит он. – Англичане так не пьют сгущенку.
– Вы забываете, молодой человек, что я провел несколько
лет в пустыне. И всему научился там. Все, что было у меня важного в жизни,
произошло там, в пустыне.
Он улыбается Хане.
– Один кормит меня морфием, другой – сгущенкой. Мы
можем разработать сбалансированную диету! – Он поворачивается к Кипу. – Как
долго вы занимаетесь разминированием?
– Пять лет. Сначала нас обучали в Лондоне, потом наше
саперное подразделение обезвреживало неразорвавшиеся бомбы. Потом я оказался в
Италии.
– А кто вас обучал?
– Один англичанин в Вулвиче. Его считали странным.
– Такие учителя – самые лучшие. Это не лорд ли Суффолк?
Кстати, а мисс Морден там тоже была?
