– Авиационный пулемет МГ-15 калибра семь и девять
десятых. Германия.
* * *
Его подносили к каждому виду оружия, которое, казалось, было
собрано из разных времен и стран – своеобразный музей в пустыне. Осторожно
смахнув пыль, он проводил ладонью по очертаниям ложа и магазина или
дотрагивался пальцем до прицела, называл калибр оружия, и его несли дальше.
Он насчитал восемь видов оружия, которые опознал, громко
называя сначала по-французски, а потом на их родном языке. Но что они в этом
понимали и зачем это было им нужно? Возможно, им не столько было важно
название, сколько сам факт, что он действительно разбирается в огнестрельном оружии.
Его снова взяли за запястье и погрузили его руку в ящик с
патронами. Справа был еще один ящик с патронами, на этот раз
семимиллиметровыми.
В детстве его воспитывала тетя. Он хорошо помнит, как, рассыпав
на траве на лужайке колоду карт лицом вниз, она учила его играть. Каждому
игроку разрешалось перевернуть только две карты, а потом по памяти нужно было
постепенно восстановить пары. Но все это происходило в другом мире, среди
ручьев, в которых играла форель, и среди лугов, залитых пением птиц. Он узнавал
их по голосам. То был мир, полный названий.
А сейчас, с маской из трав на лице, он выбирал патрон,
указывал, к какому оружию его поднести, вставлял патрон, двигал затвором и,
подняв дуло вверх, стрелял в воздух. Звук выстрела отдавался в ущелье безумным
грохотом. «Эхо – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте.» Мужчину, который
когда-то написал эти строки в стенах одной английской больницы, считали
нелюдимым и немного не в себе. А он, летчик, здесь, сейчас, в пустыне, был
вполне нормальным и сохранил здравость ума; и с такой же легкостью, как
когда-то подбирал пары карт и подбрасывал их в воздух, улыбаясь своей тетушке,
теперь он находил на ощупь подходящие патроны для каждого типа пулемета и разряжал
их в воздух, а его зрители, которых он не видел, отвечали на каждый выстрел
одобрительными возгласами.
Следом шел один бедуин и процарапывал ножом одинаковые шифры
калибров на ящиках с патронами и стволах. А он был рад движению и оживлению
после стольких дней неподвижности и уединения. Своими знаниями он расплатился с
ними за то, что они спасли его, пусть даже вот так небескорыстно.
* * *
В некоторых селениях, куда его приносят, совсем нет женщин.
Слух об его исключительных знаниях, которые могут принести пользу, проносится
от племени к племени. Восемь тысяч аборигенов, и каждый – индивидуальность. Он
прикасается к особенной музыке и особенным обычаям. Он слышит ликующие песни
племени мзина, воздающие хвалу воде, танцы дахия, звуки дудок, которыми пользуются,
чтобы предупредить об опасности, двойных флейт макруна (одна из которых звучит
монотонно, как басовая трубка волынки). А затем другая деревня – на этот раз
территория пятиструнных лир. Каждое новое селение или оазис полон своих
прелюдий и интерлюдий. Хлопки в ладоши. Молчаливый танец.
Он может увидеть своих спасителей и одновременно
поработителей только после сумерек, когда снимают повязку. Теперь он знает, где
находится. Для некоторых племен он рисует карты мест, которые расположены за
пределами их границ, другим – объясняет устройство оружия.
Музыканты сидят близ костра по другую сторону. Через языки
огня легкий порыв ветра доносит до него звуки лиры симсимия. Под эти звуки
танцует мальчик, который так хорош в освещении пламени костра, что от него трудно
оторвать взгляд. В бликах огня его худые плечи кажутся белыми, как папирус, на
животе искрятся капельки пота, а нагота, которая, подобно отблескам молнии,
просвечивает сквозь разрезы его синего балахона от шеи до лодыжек, соблазняет и
манит.
Их окружает ночная пустыня, покой которой нарушают лишь
ураганы да караваны. Его постоянно подстерегают тайны и опасности. Однажды он,
опустив руку в песок, неожиданно порезался острой бритвой, которая неизвестно
как там оказалась. Иногда нет возможности точно сказать, явь это или сон, но
этот порез такой четкий, что не оставляет боли, и он проводит рукой по голове
(до лица еще невозможно дотронуться), чтобы обтереть кровь и привлечь внимание
бедуинов, в плену которых находится, к своей ране. Существовало ли на самом
деле это селение, где нет ни одной женщины и куда его принесли в полном
молчании? Действительно ли целый месяц он находился в абсолютной темноте, когда
не видел даже луны? Может быть, ему просто приснилось, что он был окутан
коконом из масла, войлока и темноты?
Они проходили мимо колодцев, где вода была проклята. На
некоторых открытых участках песок поглотил города, и он ждал, когда его
спутники откапывали стены или колодцы. В его памяти всплывал образ танцующего у
костра подростка, чистая красота его непорочного тела, чистая, как звук голоса
мальчика-хориста, как прозрачная речная вода или воды морских глубин. Здесь, в
пустыне, где когда-то, очень давно, было море, ничто не застывало и не
останавливалось, а находилось в медленном движении – как одежды на танцующем
мальчике, словно он входил в океан или медленно выплывал из его волн, словно из
последа при рождении. Подросток, пробуждающий свою страсть, его гениталии
медленно покачивались в свете костра.
Затем костер засыпают песком, и только дым поднимается над
ним. Звуки музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса или стук
капель дождя. Мальчик делает знак рукой, чтобы замолчали дудки. Мальчика нет,
уже не слышно и его уходящих шагов. Только груда тряпья. Один из мужчин ползет
вперед и подбирает несколько капель спермы, упавшей на песок. Он подходит к
белому человеку – переводчику оружия – и пересыпает ему в руки эти капли с
песком. Ничто не ценится так в пустыне, как влага.
Она стоит, ухватившись за края таза, и смотрит на стену
перед собой, затем, водя головой из стороны в сторону, – на свое отражение в
воде. До этого у нее не было времени и желания смотреть на себя, и она убрала
все зеркала в пустую комнату. Набирая в руки воду, она смачивает голову. Это
придает ощущение свежести, которое ей нравится, когда она выходит из дома и
легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о плохом.
II. Безучастный к жизни
Mужчина с забинтованными руками находился в госпитале в Риме
уже более четырех месяцев, когда случайно услышал имя медсестры, оставшейся с
обгоревшим пациентом. Он резко повернулся от двери и подошел к группе врачей,
чтобы узнать, где можно найти эту медсестру, чем немало удивил их. Дело в том,
что, несмотря на довольно долгий срок пребывания здесь, он неохотно шел на
контакт и ни с кем не сблизился за это время. Его общение с людьми
ограничивалось жестами и мимикой, иногда – усмешкой. От него ничего нельзя было
узнать, даже его имя, – а в медицинской карте был поначалу записан лишь его
личный воинский номер, и это могло означать, по крайней мере, что он
принадлежал к армиям союзников.
Он прошел двойную проверку, а из Лондона прислали
подтверждение, что человек с этим номером действительно значился в списках
личного состава канадского корпуса. При осмотре врачи, глядя на его бинты,
понимающе кивали. В конце концов, победителей не судят. Герои тоже хотят и
имеют право помолчать.
