«Конечно, прав, - горячилась я, - он не пошел на костер и все равно вошел в историю с текстом «"И все-таки она вертится!"».
Как и прежде, я измеряла жизнь результатом, включая красивый надгробный памятник. Как в пору нашей любви, считала «Не важно как, лишь бы быть!…» Как и Арина, я всегда принимала похабные законы ток-шоу: кто вымутил приз, тот и прав. Мне всегда было трудно понять антитеатроведческую теорию Кости: «Не важно, для чего ты живешь, важно как…»
«Да пойми ж! - не знаю зачем, я пошла до конца, уповая на свою упрямую логику. - Галилей получил и то и другое! И жизнь, и посмертную славу. И теорию его позже признали. Так кому, в каком месте лучше, оттого что Джордано Бруно сгорел за идею живьем? Только фанатики умирают из принципа! И дураки. И, если хочешь знать, настоящая Жанна д'Арк тоже подписала отречение, потому что хотела выжить. Ее просто подставили и все равно сожгли. Но она не была принципиальной дурой!»
Мы перешли на крик, завелись, замахали руками… Мой забитый материалистической логикой затылок с грохотом врезался в шкаф. И, как всегда в экстремальных ситуациях, я ощутила бескрайнюю пустоту. И она была сильнее, чем боль.
«Ты же мог убить меня, Янис, - еле слышно сказала я. - Из-за чего? Из-за Галилея?»
«Прости, - выдохнул он. - Но ты не должна так говорить. Знаешь, мне легче убить тебя, чем поверить, что ты настолько не понимаешь меня!»
«И что дает нам эта сцена?» - заинтересованно спросил Игнатий Сирень.
Глава шестая
Может быть, я не такая, какой ты хотел меня видеть. Не та, которую ты выдумал в первый день нашего счастья… Но не требуй у меня большего… Позволь мне жить. Жан Ануй. «Эвридика»
Почему мне стало так больно? Так трудно дышать…
«Ты не ешь почти сутки», - услужливо предположил здравый смысл.
Когда я ела последний раз? Вчера - во время обеденного перерыва. Это хорошее объяснение, очень хорошее.
Почему мне захотелось бежать - мчаться, нестись… Почему? От кого?
Мне нужно было увидеть кого-то. Хоть кого-нибудь! Прямо сейчас.
Я воскресила мобильный.
«Здравствуй, моя любимая девушка», - поприветствовал меня Андрей с того света.
Я не знала, кому позвонить.
Телефон вскрикнул, решив вопрос за меня, - это было хорошее решение. Очень хорошее!
- Почему ты не берешь трубку?! - Сашик взволнованно пропустил приветствие.
Саша всегда был заменителем Кости - чем-то вроде сорбита, заменителя сахара.
- Яныч звонит тебе! Он просил меня позвонить тебе…
- Я не могу говорить с ним сейчас, - открестилась я.
- Не можешь. У него сдох телефон. Он с утра барахлил… Яныч звонил тебе из автомата. В два он приедет домой. Позвони ему на домашний…
- Давай встретимся!
- Что-то случилось?
- Грустно.
Объяснение было исчерпывающим.
- Я на репетиции в Октябрьском дворце. Слушай… а твой мундштук с тобой?!
- Кажется, да.
Я зажала телефон меж плечом и щекой и полезла в сумку - подаренный Костей янтарный мундштук болтался обычно где-то на дне.
- Привези его. Мне нужны «брульянты»!
- И с кем он будет играть?
- Знаешь Марлену, ведущую «М-1»?
- Нет. Но неважно…
Телефон не ошибся. Сашик поднял мне настроение. От его просьбы дохнуло безопасно-бутафорской, безумной атмосферой театрального праздника.
Мир - театр. И все мои вещи - были актерами. Моя ночная рубашка выступала на Олином первом прослушивании в роли русского сарафана. Мой древний утюг снимался в кино в роли орудия убийства (убийцу, проломившего им череп жертве, играл мой тогдашний любовник). Кальсоны моей бабушки участвовали в поставленном Сашей капустнике, танцуя на попах кордебалета. И если бы бабушка знала, как низко пали ее кальсоны, то больше б никогда не подпустила их к телу. Мне не судилось играть на сцене. Но каждый предмет в моем доме регулярно получал ангажемент…
- Нашла. Везу!
- Жду, моя радость.
Радость Сашика тоже адресовалась не мне, а моему мундштуку.
* * *
Метро выплюнуло меня на Институтскую улицу. Пространство вокруг Октябрьского дворца орало огромными разноцветными афишами. Лето - гастрольный период.
Я зашла с черного входа, бросив направо:
- Я к администратору театра Виктюка.
Охранник кивнул - важно не что вы говорите, а как.
Я сделала шаг…
И перешагнула шестнадцать лет!
Я вспомнила свой первый раз так полно, что захотелось смеяться.
«Первый раз» - так можно сказать о мужчине, а не о закулисье…
Под час поступленья в театральный, я рванула на день в Москву - кто-то из студентов сказал, что Виктюк поставил невероятный спектакль «Любовь».
Я не имела понятия, где и когда его будут играть. Ни билета на премьеру, ни денег на билет у меня не имелось. Решение ехать я приняла за два часа до отхода поезда. Но по дороге мной был разработан блистательный план: от речи «Я приехала из Киева, только чтобы посмотреть его!» до расчета траектории падения в ноги билетеру с криком и плачем «Я умру, если не увижу!…» Я не сомневалась, что попаду. В восемнадцать я вообще не сомневалась в себе.
В Москве я бросилась к театральному киоску и выяснила, что «Любовь» сегодня нигде не идет, не идет совсем и когда будет идти неизвестно. Это не произвело на меня впечатления.
Я узнала у киоскера адрес театра. Там на стене висели содранные афиши «Служанок» и объявление, что в связи с болезнью артиста они отменяются. Я открыла дверь, вошла и потребовала у первого встреченного ответа на вопрос: когда будет «Любовь»? «Администратор театра дальше по коридору», - ответил он. Слова оказались роковыми.
Я бродила по запутанным полутемным коридорам за сценой, дергала по очереди все запертые двери со звенящими за ними безответными телефонными звонками. Я натыкалась на декорации «Служанок» и восторженно гладила их белоснежную красоту. Я слышала голоса, замирала, прислушивалась, шла на звук - безрезультатно. Словно в заколдованном замке, я не могла найти никого. Но я была дома!
Там я повстречала его - необъяснимое, врожденное чувство. Я вышла на сцену и легла на бело-голубую козетку Мадам
[15]
, я смотрела во тьму колосников, как смотрят на небо. Я была дома! Я еще никогда не была за кулисами театра.
