Я подошла к лотку с мороженым. Я хотела купить пломбир в шоколаде - как в детстве. Телефон тихо пискнул - пришла эсэмэска. Я взглянула на экран. Я смотрела на него с полминуты. И прежде чем до меня дошел ее смысл, мою кожу покрыл слой льда, тонны снега, обвалившегося на меня, подобно горной лавине, похоронившего меня под собой.
Я сидела в холодильнике вместе с Андреем. Я была там с ним!
Я сделала над собой усилие - и наконец перешла иллюзорную черту, отделявшую меня от Настоящего мира.
Это было SMS от Андрея.
Когда ты приедешь домой, нам нужно поговорить. Не отдавай меня никому! Твой Андрей.
Глава восьмая
Молодой человек в плаще, который с самого начала действия молча сидел в глубине сцены, смотрит на них, тихо встает и, подойдя к ним ближе, прислоняется к колонне. Жан Ануй. «Эвридика»
«Естественно… телефон наверняка остался при нем, и он мог отправить мне сообщение».
Это совсем не казалось мне чем-то невозможным. Именно в самые маразматичные моменты моей жизни я вдруг успокаивалась, как будто все наконец становилось на свои места. Мир был именно таким, каким я считала его. Мир состоял из сгустков бреда. Стыд горячил гортань. Я же обещала: «Я не брошу тебя!» Я подумала, а он услышал. Это естественно.
Страха не было. Я никогда не боялась смерти. Я никогда не сомневалась в существовании жизни после смерти. Я шла домой. И Андрей ждал меня дома. По дороге я зашла в магазин и купила зубную пасту. Отсчитывая деньги, я думала: «Видите, я не сошла с ума. Напротив…»
Я купила пасту, бутылку воды и пачку пельменей. Пока я буду готовить ужин, мы будем говорить. Он хочет поговорить со мной, но он не может говорить. Это естественно. Он хочет, чтоб я говорила с ним.
Один писатель, у которого я брала интервью, утверждал, что умершие не понимают, что они умерли. Не понимают, почему живые сторонятся их. Так написано в «Книге мертвых». Египетской. Или Тибетской. Потому, когда умерла его мать, он провел с ней три дня, чтобы ей не было одиноко и страшно.
Не разуваясь, я прошла в кухню, бросила покупки на стол, открыла холодильник.
- Вот! Я вернулась, - сказала я. - Я с тобой. Уже не страшно. Уже не одиноко… Я понимаю, тебе страшно. Тебе очень странно. Но в смерти нет ничего страшного.
Я таскала из комнаты грязную посуду, мыла ее и рассказывала ему про свой долгий день. Про Арину («Зря ты с ней так!»). Про Инну («Ты ей понравился»). Я рассказывала ему про Байковое кладбище («Там так спокойно…»), про дедушку Саню («Вы обязательно познакомитесь с ним»). Я застыла с грязной тарелкой в руках…
Я вспомнила!
Я уже говорила Андрею все это. Мы много говорили, у нас было много случайных ночей. Но все они были не важными. А не важные события, не важные люди стираются из памяти. Я рассказывала ему, что не боюсь смерти. Совсем. Смерть кажется мне намного уютней, чем жизнь. Быть может, дело в том, что только на кладбище и в театре я чувствовала себя так же спокойно, как дома. Гораздо спокойней, чем дома не помню уже сколько лет…
Нет, вы чертовски не правы, Игнатий Валерьевич! Театр - это антижизнь. И театроведение страшно похоже на кладбище - только находясь за пределами жизни, человек способен смотреть на жизнь философски, со стороны. Какой простой и понятный ответ.
Я была за пределами. В сумрачном постсмертельном мире. Я вымыла кухню и поставила вариться пельмени. Мои слова, рассужденья, поступки давно не были такими осмысленными. Я убирала квартиру - потому что должна была убрать ее перед приходом милиции. И говорила с Андреем, потому что должна была его поддержать.
Я не сошла с ума. У меня была тайна. Теперь их стало две. Андрей мертв. Но он жив - смерть ничего не меняет. Я всегда знала об этом. И я нужна Андрею потому, что об этом знаю одна только я.
- Андрей, а ты помнишь!…
Я вспомнила! Мы сидели с ним в коридоре гостиницы, прямо на полу возле дверей его номера. Вначале мы стояли, но разговор не оканчивался. Не помню, о чем мы говорили, - помню, мы устали стоять и сели.
А потом Андрей заснул. На середине фразы его голова завалилась набок. Я пыталась разбудить его - он не реагировал на толчки, он сполз на пол и безмятежно свернулся калачиком. А я сидела рядом с ним до утра, полная самоироничной гордости, я охраняла его - я просто не могла бросить его, спящего посреди коридора.
- Все, как тогда… Да? - Я улыбнулась.
Я вспомнила ощущение еще до того, как выудила из памяти картинку истории. А секунду спустя вспомнила, о чем мы говорили тогда - о пьесах Ануя!
- Хочешь, я их тебе почитаю?
Я бросилась в комнату. За пять минут я устроила там еще больший бардак. Я безжалостно вываливала из шкафов старые журналы и папки со своими статьями. На меня посыпалась моя жизнь.
Любовные письма, «…мой ангел, моя милая девочка. Люблю тебя. Твой Я». Кто писал это мне? Я не могла вспомнить!
Отпечатанный на глянцевой (а как же!) бумаге «Кодекс о Косте». «1. Все, что говорит Костя, - правда, которую надо изучать и передавать каждое слово его современникам и потомкам, из уст в уста. 2. Все, что делает Костя, - замечательно и всячески достойно подражания…» Я помнила, что писала это на полном серьезе, мне казалось, я несу миру некую истину. Я принесла кодекс Косте. Не удивительно, что он влюбился в меня. Какой простой и понятный ответ. Моя любовь сразу сделала наши отношения лживыми.
Я взяла с пола резюме для институтской газеты. «Главный редактор - Саня Красельникова. Родилась. Жила-была, влюбилась раз, два… третьим был Театр. Люблю больше жизни!» Еще одна ложь.
Моя жизнь лежала у моих ног грудами мусора. Двухтомник Ануя стоял в дальнем ряду. Он был моей правдой. Мне не пришлось искать нужный отрывок, он был заложен сложенным вдвое листом. Чернеющая опечатками, моя курсовая.
«Молодой человек, присутствующий на сцене с начала пьесы и представляющийся позже господином Анри, выписан автором с особенной любовью и нежностью, и текст, вложенный в его уста, контрастен всему, что говорят окружающие. Все они борются за что-то, стремятся к чему-то, он - сторонний наблюдатель, не заинтересованный ни в чем, потому что знает финал. Он - Смерть. И именно он - ключ к пониманию «легкомысленного» Ануя».
Хоть раз я оказалась права. Стоило мне получить вожделенные пьесы Ануя, они оказались ключом к пониманию всей моей жизни.
Как и я, Жан Ануй считал жизнь - местом, где жить почти невозможно. Как и я, он неприкрыто презирал ее. Как и я, Ануй принимал всего одну ее форму «жизни-театра», где все забавно и понарошку. Как и я, Жан Ануй был бесконечно влюблен в Смерть.
- Слушай, - распахнув книгу, я подсела к Андрею. - «Смерть никогда не причиняет нам боли. Смерть ласкова… Это жизнь причиняет нам муки».
