Мистер Гам закидывает назад голову, иначе ему не видно.
Мало-помалу крылья наполняются воздухом и живыми соками. Но они пока еще
сложены над спинкой насекомого.
Проходит два часа. Мистер Гам почти неподвижен. Он то
включает, то выключает инфракрасный фонарик: ему хочется испытать удивление,
увидев, как идет процесс преображения насекомого. Чтобы убить время, он водит
лучом фонаря по комнате, высвечивая огромные аквариумы, полные растительного
дубильного раствора. На специальных формах и растяжках в аквариумы погружены
его последние приобретения — стоят, словно обломки классических статуй под
зелеными водами моря. Луч фонаря скользит по оцинкованному рабочему столу с
металлическим подголовником и стоком, по подъемному устройству над столом. У
стены — длинные промышленные раковины-ванны. Сквозь светофильтры все видится
зеленым, призрачным в луче инфракрасного света. Трепет крыльев,
фосфоресцирующее свечение, словно хвосты крохотных комет: ночные бабочки в
свободном полете в темной комнате.
Он переводит луч фонаря на клетку — самое время. Крылья
огромного насекомого расправлены над спинкой, скрывая и искажая характерные
отметины. Но вот бабочка опускает крылья, словно плащом окутывая тело, и
знаменитый узор ясно виден. Человеческий череп, чудесным образом изображенный
на мохнатых чешуйках, смотрит оттуда дырами глазниц. Черные дыры под затененным
куполом черепа, над широкими скулами. Под скулами темная полоса, словно кляп,
закрывший рот, сразу над нижней челюстью. Череп опирается на пятно, формой
напоминающее верхнюю часть человеческого таза.
Череп над тазовыми костями, изображенный на спине ночной
бабочки по капризу природы.
Мистер Гам ощущает необычайное удовольствие и легкость. Он
наклоняется к клетке и дует, чтобы теплый воздух коснулся бабочки. Она
приподнимает заостренный хоботок и издает сердитый резкий звук.
Мистер Гам тихонько выходит в помещение с тайником, освещая
себе путь фонариком. Он дышит открытым ртом, чтобы дыхание не было слишком
громким. Он вовсе не желает, чтобы шум из колодца нарушил его прекрасное
настроение. Линзы его очков на выступающих тубусах похожи на выдвинутые вперед
глаза краба. Мистер Гам понимает, что выглядит не слишком привлекательно в этих
очках, но в них так весело играть в подвальные игры, он с их помощью провел в
темном подвале немало приятных часов.
Он наклоняется и освещает колодец только ему видимым светом.
Материал лежит на боку, свернувшись улиткой. Кажется, спит.
Туалетное ведро стоит рядом. На этот раз дура не оборвала веревку, по-глупому
пытаясь взобраться по гладким стенам. Во сне она накрыла лицо углом матраса и
сосет палец.
Разглядывая Кэтрин, водя фонариком взад и вперед по ее телу,
мистер Гам готовит себя к решению очень важных проблем.
Человеческая кожа дьявольски трудна для обработки, если к
ней предъявлять такие высокие требования, как у мистера Гама. Нужно принять
принципиальные решения, и первое из них — где вшить молнию.
Он скользит лучом вдоль спины Кэтрин. В нормальных условиях
он поместил бы застежку на спине, но тогда как ему натянуть это на себя в
одиночку? Это ведь совсем не тот случай, когда можно попросить кого-нибудь
помочь, хотя мысль об этом ужасно увлекательна. Он знает такие места, такие
компании, где его труды вызвали бы восхищение… яхты, на которых он мог бы
покрасоваться… Но с этим надо подождать. Надо делать такие вещи, с которыми
можно сладить в одиночку. Резать перед по центру — просто святотатство, эту
мысль он сразу же выбросил из головы.
Мистер Гам не может судить о качестве кожи Кэтрин в
инфракрасном луче, но ему кажется — она похудела. По-видимому, она как раз
сидела на диете, когда попала к нему.
По опыту он знал, что нужно выждать дня четыре, а то и
неделю, прежде чем снимать кожу. Быстрая потеря веса делает кожу не так плотно
натянутой, ее тогда легче снять. Вдобавок голодание лишает материал сил, и
управляться с ним тогда много легче. Он становится более покладистым. А
некоторые впадают в тупую покорность. В то же время надо их все-таки как-то
подкармливать, чтобы избежать приступов отчаяния и истерик, а то еще кожа может
оказаться попорченной.
Материал явно потерял в весе. На этот раз ему попался
совершенно особый, очень существенный для его планов материал, терпения не
хватит долго ждать. Да и незачем. Завтра днем он займется этим. Или завтра
вечером. В крайнем случае — послезавтра. Скоро.
Глава 34
Клэрис Старлинг сразу узнала указатель на «Виллы
Стоунхиндж»: его столько раз показывали в телевизионных программах. Дома этого
жилого комплекса в восточной части Мемфиса — и многоквартирные, и небольшие, на
одну семью, — буквой «П» обнимали огромную автомобильную стоянку.
Старлинг поставила арендованный в Мемфисе «шевроле»
посередине стоянки. Здесь, в этом районе, обитали хорошо оплачиваемые рабочие и
техники, мелкие управленцы, об этом свидетельствовали марки стоявших здесь
автомобилей. Автоприцепы для отдыха в выходные дни, моторные лодки, блистающие
фосфоресцирующей краской, были видны повсюду в специальных секциях стоянки.
«Виллы Стоунхиндж» — от орфографической ошибки
[64]
на указателе ей каждый раз становилось муторно. Дома, должно быть, полны белой
плетеной мебели и розоватых ворсистых ковров. На журнальных столиках, под
стеклом, — фотографии. На полке — поваренная книга «Обед для двоих» и
«Меню из яиц и сыра». Старлинг, чей единственный дом — комната в общежитии
Академии ФБР, была весьма суровым критиком подобных вещей.
Ей нужно было как следует узнать Кэтрин Бейкер Мартин, а
этот район казался не слишком подходящим местом для дочери сенатора. Старлинг
прочла краткую биографическую справку, составленную ФБР; из собранного конторой
материала выходило, что Кэтрин Мартин — способная, но вечно неуспевающая
студентка. Она провалилась при поступлении в Фармингтонский университет,
провела два неудачных года в Миддлберийском, а теперь училась в Юго-Западном
университете и работала учительницей-практиканткой.
Старлинг легко было вообразить ее погруженной в себя девицей
из школы-пансиона, безразличной и невосприимчивой — из тех, кто не умеет
слушать. Старлинг знала, что ей следует быть в этом отношении очень осторожной,
не давать воли собственным предубеждениям и предрассудкам. Старлинг тоже отбыла
свой срок в нескольких таких школах, живя на стипендию; отметки ее были много
лучше, чем одежда. Она знала детей из богатых, но неблагополучных семейств: они
почти никогда не уезжали из школы домой. На многих из них ей было совершенно
наплевать, но мало-помалу она поняла, что невнимание и невосприимчивость бывают
иногда сознательно избранным средством защиты от боли и часто неверно
понимаются как отсутствие глубины и безразличие ко всему и вся.
