Улаан нашел взглядом овчину.
– Неужели сам поведет?..
– Может быть, – ответил багатур, и царевич тотчас увидел, что это и впрямь возможно. Половина Орды уже ввязалась в битву. Исход ее все еще не был ясен, но уже близился перелом.
От стального сверкающего потока тяжелой московской конницы отделились несколько витязей.
Шоно хрипло вскрикнул. Улаана сотрясла дрожь: это не был крик победы или крик досады. Обернувшись, царевич не увидел своего стрелка, седло его коня опустело. Урусут опустил арбалет. Тяжелый болт, пробив броню, засел в груди Шоно-мэргэна, и тот уже не был живым. Ринчин схватил лук, выстрелил в арбалетчика. Стрела чиркнула по броне. Ирсубай потянул из ножен меч.
– Вот и противник, – сказал он с улыбкой, – жаль, не князья!
Улаан-тайджи закусил губу.
Течение времени замедлилось.
Звуки исчезли.
Огромные кони урусутов плавно, неспешно плыли над землей, что стала сейчас грязью, замешенной на крови. Широкие копыта тяжело ударяли и так же тяжело поднимались, посылая вперед и вперед закованные в сталь тела. Отряд приближался. Трое дружинников опередили прочих: один на вороном, один на белом и один на гнедом. Улаан уже не видел друзей и не знал, с кем они рубятся. Три урусута надвигались. Они были громадны. Похожи на горы сверкающего металла. Улаан натянул лук, поджидая их. Трое – это было для него много, по крайней мере одного надо было убрать стрелой, а царевич не мог похвастаться великолепной меткостью. О, Шоно! Если бы звание мэргэна давалось дважды, он дважды носил бы его, убитый герой.
Улаан выстрелил в первого урусута, восседавшего на огромном вороном. Бармица закрывала не только шею и плечи дружинника, но и лицо: только ястребиные темные глаза смотрели из-под венца шлема. Царевич целился в правый глаз, но попал ниже. От страшного удара в скулу голова урусута дернулась, он откачнулся назад, но на коне удержался. Мгновение чудилось, что он вовсе не заметил раны. Все же он отстал от товарищей и, горбясь, схватился за лицо. Улаан забыл о нем.
Он выстрелил еще раз, целясь уже в гнедого коня: всадник его носил шлем с личиной, и попасть в узкую глазницу Улаан не сумел бы, а грудь и шею дружинника надежно защищал доспех.
Но собственный конь Улаана дико заржал и поднялся на дыбы. Царевич попал всего лишь в пластину нагрудной брони гнедого и тихо выплюнул проклятие.
Одуревшее, полуобморочное от ужаса сознание Алея Обережа пробудилось вдруг в дальнем уголке разума и заметило, что трое атакующих невероятно, до сказочности похожи на трех богатырей с картины Васнецова. Только доспехи их и коней их тяжелей и надежней.
Еще долю секунды спустя сознание Улаана померкло. Душа-сульдэ отделилась от тела и успела увидеть падающую стрелу, которая ударила царевича в шлем.
Стрелу с тупым наконечником.
Его брали живым.
* * *
В начале всего установилась золотая вселенная.
В пустое синее небо с десяти сторон повеял воздух и, мало-помалу сталкиваясь, образовал нерушимо твердый круг синего воздуха, называемый Дзиламахан. На поверхности его из семи озер ветра сделалось и вышло облако, называющееся золотым сердцем; из сильного дождя образовалась вода, опиравшаяся на воздух; внизу был великий океан. Воздух взбалтывал воду, и на поверхности ее установилась золотая пыль, твердая, подобная пенке. Это и была золотая вселенная. Толщина ее была в тридцать два тумэна бэрэ, ширина ее была с водой наравне. Над нею непрерывно шел дождь. Вода образовала Внешнее Море.
В небе возник весьма твердый воздушный светлый круг, который вращался по солнцу. На нем держались Солнце, Луна, звезды, и пребывали летающие по воздуху тэнгри. Солнце есть дворец солнечных тэнгри из огненного драгоценного хрусталя. Луна есть дворец лунных тэнгри из водяного драгоценного хрусталя…
…Когда душа Алея покинула небесные области и вернулась в тело, течение времени восстановилось и более не замедляло свой бег.
Все двоилось перед глазами. Шум крови в ушах заглушал звуки битвы. Алей попытался подняться и не смог, лишь заметил, как скачет прочь, не разбирая дороги, его жеребец с опустевшим седлом. Наперерез ему мчался Ирсубай-багатур. «Оставь меня! – хотел приказать ему Улаан. – Меня пощадят, тебя – нет!» – но нельзя было набрать в грудь воздуху, нельзя было разжать зубы, чтобы сказать слова, да и знал царевич, что ответили бы ему на этот приказ. «Я твой нукер, тайджи, – умру, защищая тебя!..»
Ирсубай налетел на дружинника, как черный вихрь. Конь его встал на дыбы, пытаясь загрызть белого жеребца урусута, ударил его копытами. Но сил недостало. Дружинник отмахнулся громадной булавой – казалось, небрежно, слишком медленно, и все же мощи удара хватило, чтобы сбросить кэшиктэна наземь. Собственный конь, опускаясь на четыре, ударил багатура копытом в грудь и вышиб из него дух.
На грани беспамятства Алей услышал:
– Слышь, Поток! Которого вязать-то?
– Вяжи обоих, – распорядился Поток. – Князю…
Что нужно князю, Алей уже не узнал, потому что провалился в беспросветную черную шахту и полетел по ней, падая и взлетая одновременно, навстречу жемчужному сиянию облаков и зеленым-зелено пламенеющему лесу Старицы.
* * *
Улаана-тайджи обезоружили, скрутили ремнями и перекинули через седло белого коня.
– Быть тебе боярином, Месяц, – ухмыльнулся Поток, – не позабудь друзей, как в вотчине сядешь.
– Может, и не мне еще, а тебе. Ну как князю не этот нужен, а тот, – сказал добродушный Месяц. – И на что князю этот?.. – прибавил он задумчиво, разглядывая не столько царевича, сколько его золоченую броню. – В чем душа только держится. Захилела татарва.
Раненый Беркут проклял татарву вдоль и поперек, невнятно и с подвыванием, потом сплюнул в горсть кровь и зубы.
– Ты молчи, – посоветовал ему Поток, – куда болтать с поломанной скулой. А ты, Месяц, тоже хорош. Так захилела татарва, что теперь Беркут на правую сторону ни в жизнь жевать не будет.
Беркут погрозил Потоку латным кулачищем, и тот засмеялся. Поток накрепко привязал к седлу бесчувственного Ирсубая, взгромоздился на безразличного ко всему коня и пришпорил его, направляя к далеким знаменам великого князя Летена Истина. Приказ был выполнен.
…Алей услышал разговор русских уже после того, как он закончился. Он пришел в себя, когда Месяц сволакивал его с седла. Голова страшно болела от удара и тряски, к горлу подступала рвота, но та часть сознания, что отвечала за предельный поиск, была странно ясна. Алей увидел лицо Месяца, круглое, простое, почти наивное. Дружинник заметил его взгляд и вмиг переменился: сталью блеснули серые глаза, в них проступило холодное отчуждение, память былой лютой ненависти и злобы. Алей судорожно сглотнул и от страха, почти неосознанно считал информацию о тоннеле молодого дружинника.
Якорем его был даже не Ледяной Князь, а простой попик из родной деревеньки, отец Иоанн. Он крестил Месяца: христианское имя его было Андрей. Крестил и братца, и сестричку. Братца убили во время набега, когда деревеньку сожгли, а сестру увели в полон. И сам отец Иоанн, сгоревший вместе со своей церковью, давно лежал в земле, а доброта его все еще оставалась Якорем, определявшим путь Месяцевой души и средоточие сердца. Будь жив тот поп, ох и не понравилась бы ему божественная его должность…
