– Летен Истин… – пискнул Алей.
– Что, ордынец ты мой? – веселился Летен. – Вот отвезу тебя в Москву, пойдем в баню париться. А потом княжеский пир закачу. Эх, жизнь! Как ни живи, а красоту ее никогда до конца не изведаешь. Я тебе благодарен, Алик, не передать как.
Он встал и хлопнул Алея по плечу – от души, так что тот скособочился.
– Доедай кашу, – велел князь, – а то с коня свалишься. По пути будешь думать, как брата искать. В этом ты больше моего смыслишь.
* * *
Коня Алею подвели рослого, тонконогого, с высокой шеей и сухой головой – должно быть, из захваченных ханских табунов. Караковой масти жеребец фыркнул, покосился огненным глазом и ухватил его зубами за рукав. Сбруя тоже была дорогая, искусной работы, на ней блестели золотые бляшки. Не конь – песня, улигэр… «Он подобен прекрасным небесным коням, оба глаза его подобны блеску солнца и луны. Пар его рта подобен протянувшемуся небесному туману, от кончиков ушей его словно радуга протянулась, красный язык его словно разгоревшийся огонь, а хвост его – подобен гриве льва…» Алей помедлил, прежде чем поставить ногу в стремя; помстилось вдруг, что чужая память покинула его, и он по-прежнему не умеет ездить верхом. Но нет, рефлексы сохранились: взлетев в седло, он точно прирос к нему. «Интересно, – подумалось ему, – когда мы вернемся, все эти умения останутся? Не должны. А было бы славно».
Летен одобрительно смотрел на него, восседая на громадном вороном.
От воды поднималась прохлада. Едва трепетала листва в солнечной тишине. Уходили за край земли розовые лучи рассвета, умывая путь яркому золоту. Небо было высоким и ясным. Совершенно очистилось оно от туч, как будто зеркалом отражало происходящее на земле. Разразилась и истаяла нахлынувшая гроза, разбитый враг бежал, и солнце сияло над русской землей, щедрое и веселое. «Может, и так. Если это мультфильм или сказка, – подумал Алей, – любая метафора или параллелизм может воплотиться буквально». Стоило бы продолжить эту цепочку, но Алей слишком устал думать и решил отложить поиски.
По обочинам разбитых дорог длинными вереницами шагала пехота. Верховые огибали ее и устремлялись вперед, вперед, к далеким домам. С надрывным скрипом ползли телеги. На передних сложили брони и оружие, усадили на них легкораненых ратников. Иных везли медленно и бережно, отставая от войска, и не слышалось здесь их стонов. Лекари не свернули своего лагеря, многие еще оставались там: ждали, когда тяжелораненые достаточно окрепнут, чтобы выдержать путь, или же умрут… Где-то переругивались, где-то пересмеивались, вдали затянули песню, звучавшую диковато, но все же знакомо. Тысячи остались лежать убитыми, еще много дней им будут рыть могилы на поле, но другие тысячи уходили по домам победителями.
Ледяной Князь тронул коня. Позади принялись сворачивать великокняжеский огромный шатер. Завидев Летена, ратники закричали славу, и приветственный клич прокатился из конца в конец растянувшегося строя, еще раза три он отдавался эхом из-за леса, за которым скрылись передовые отряды. Летен не улыбнулся, но лицо его просветлело.
Алей подавил вздох.
– Летен Истин, – спросил он, – много ли взяли пленных? – и добавил, выговорив через силу: – Женщин?
– Много. Женщин не трогали. Не звери.
– Что с ними будет?
Князь склонил голову набок.
– Кто пойдет под мою руку – пусть оседают на земле. В кочевья не отпущу. Что кочевник – то налетчик. Казнить станем нещадно.
Алей помолчал и сказал мрачновато:
– Вы, Летен Истин, как на годы закладываетесь.
В ответ Воронов улыбнулся почти мечтательно и ответил:
– Кто-то здесь был до меня. Уйдем, не разруху же ему оставлять.
Великий князь так и светился довольством. Растерял львиную долю своей ледяной суровости. Улыбался солнцу, лесу, воде, и ратники с теплотой оглядывались на государя.
Алей смотрел на него с печалью. Не шло из головы Летеново признание. Ясень Обережь развлекался, распоряжаясь людскими жизнями; для Летена Воронова битва с захватчиками оказалась способом расслабиться. «Стоят друг друга!» – подумал Алей с долей неприязни, но тотчас иная мысль пришла ему, и он устыдился. Поставив себя на место Воронова, он мог его понять. Даже если Эн и не сказал Летену, что мир ненастоящий, этот мир оставался по сути своей черно-белым. Дело государя-освободителя здесь было чище и в некотором смысле проще, чем бизнес и политика, которыми занимался Летен в родном мире.
…Колонна углубилась в лес, и на поляне, залитой солнцем, Алей увидал виселицу. Над повешенными кружились птицы. Лица уже расклевали. Тошнота подкатила к горлу, Алей уставился на гриву коня.
– Кто это? – шепотом спросил он.
– Паникеры, – ответил Летен.
Алей прикусил губу.
Дорога была тягостной. Великий князь не отпускал Алея от себя – беспокоился, хоть и не показывал виду. Ирсубай ни на шаг не отставал от Улаана-тайджи, а Летеновы бояре старались держаться поближе к князю. Грозно топорщились седые бороды, неласково смотрели светлые глаза, когда русичи косились на пленных татар. Алею становилось оттого порой страшно, порой стыдно, а порой – нервный смех разбирал его: кажется, нерусью его до сих пор обзывал только Полохов и только потому, что знал слишком много ненужных и бессмысленных вещей, в частности, об Алеевом происхождении. Азиатская кровь еще заметна была в Ясене, в детях его осталось этой крови всего четверть. Пускай волосы темные и жесткие – а профиль у Алея славянский. Глаза… и что? У Инея глаза скошенней и уже, чем у старшего брата, а Иней все равно русский мальчик. Листва – котел народов. Трое бывших одноклассников Алея числили себя в скинхедах, и все трое в школе набивались к нему в друзья. Грохот Синин, отец Торопа Чернышова, еще возил их на дачу на своей машине, пока дача не сгорела…
Алей упросил Летена отправить людей, чтобы разыскать в ордынском полоне Саин, и ее искали два дня, расспрашивали, обещали награду, но так и не нашли. Даже вести о женщине, сражавшейся как воин, не принесли. Алей думал о ней. Пускай Саин любила не его, а того, в чьем теле он оказался, но она, такая искренняя, смелая и преданная, не заслуживала смерти… Он вспоминал слова проксидемона о книге. Если это правда, то книгу можно найти, прочитать? Но нельзя же описать в книге судьбы тысяч людей. Где-то там, в неведомом тексте, Саин упомянута в паре строк, а здесь она стала настоящей, живой… потом – мертвой…
После виселицы Алей почти не смотрел по сторонам: ехал, уставившись на золотую стрелку между конских ушей, плел косички в гриве. Жеребец, послушно следуя за конем Летена, переходил на рысь и возвращался на шаг, опять поднимался в рысь. Тянулись вокруг леса, поля, реки, показывались вдали деревенские избы и пасущиеся коровы – все то же, что видишь из окна электрички, выезжая с Савеловского или Белорусского. Только медленнее. Мало-помалу обоз таял: расходились пешие ратники, возвращались по домам – под Рязань, под Владимир… Оставались дружинники и те, кто шел в Москву. «Туристический маршрут, – думал Алей с глухим раздражением, – Золотое Кольцо».
