«Осень, – вдруг вспомнил Алей. – Золотая девушка-киборг, – и почему-то прибавил: – Урусутка». Степная царевна-шаманка Саин была так глубинно, так ярко непохожа на Осень – словно фантазия, всплывшая откуда-то из подсознания… И змеей метнулась позади глаз Алея бледная молния озарения, предвестница невозможной догадки, но Алей поймал ее и придушил.
Он обхватил жену за талию и крепко прижал к себе.
– Что ты хочешь узнать еще? – спросил он.
– Я хочу знать, что случится, – ответила она серьезно, и Алей так же серьезно сказал:
– Ты знаешь.
Саин опустила голову, ткнувшись лбом в его плечо.
– Он победит, ледяной урусут? Не может быть. Гэрэлхан непобедим. Но многие погибнут в битве? Падут Ирсубай, Ринчин, Шоно? Ты сам потеряешь жизнь?
Алей молчал. Саин чуть отстранилась, губы ее изогнулись в выражении страшной тоски.
– Умоляю, скажи мне, – прошептала она. – Если нас ждет черная судьба, я сяду на коня и возьму боевой лук. Я могу его натянуть, ты видел, я стреляю метко. Хочу пасть в битве рядом с тобой. Не буду добычей урусута.
Алей нервно тряхнул головой и встал. Вся кожа на теле его дернулась, будто у зверя.
– Я больше ничего не скажу, – проговорил он. – Тебе теперь тоже придется молчать, Саин.
Царевна поднялась гибким звериным движением, упрямо приблизилась и взглянула ему в лицо. Глаза ее горели мрачным огнем.
– Нет, ты не оставишь меня, – сказала она твердо. – Знай, я готова ждать в юрте вестей о победе, но других вестей не стану ждать смирно.
Алей вздохнул.
– Будет, как ты хочешь, хатун.
* * *
Ночью Улаана-тайджи мучили кошмары. Любимая жена-шаманка прижималась к нему, пытаясь отогнать злобных духов, шептала заклятия, но так страшны были его сны, что даже Саин отступилась и тихо заплакала, лежа ничком рядом с мужем и пряча лицо в рукавах.
Ему снились два мангуса – один высокий, похожий на барса, другой низкий и толстый, медлительный, как китайская черепаха. Мангусы рука об руку шли по длинному коридору, блиставшему белизной, и беседовали о Геобазе Ялика, в которой то и дело возникали не существующие в этом мире страны и города. Они двигались, умаляясь, по неведомому сверкающему дворцу и наконец совершенно исчезли в сиянии, но в тот же миг из него родилась женщина-мангус – урусутка с волосами из золота. Глаза ее были похожи на два дымовых отверстия юрты, над которой вечно стоит пасмурный день.
Эта женщина-мангус вселяла в душу невыносимый страх. Так мог бы, верно, выглядеть Ледяной Князь московитов, родись он женщиной. Нагая и белая, как снег, она возвышалась посреди океана света и смотрела в огненное зеркало, произнося странные слова. Они были похожи на заклинание, но звучали как приказ, и с каждым словом за спиной белой женщины все яснее обрисовывался иной силуэт, во много раз величественнее и ужасней.
Вот что говорила золотая мангуска:
скалистое поле
молнии мечут славу
две чашки горя
летит фотография птицы
голодное море
города радости
карандаш
зима приближается слева
И с последним словом облик Повелителя, молчавшего за ее спиной, обрел полную определенность.
Но Улаан не успел его разглядеть. Сон сменился. Сияние погасло, исчезла мангуска и ее чудовищный бог. Теперь царевич стоял на улице города, странно знакомого, хотя и непохожего ни на один город, где до сих пор ему довелось бывать.
Здания здесь были выше гор и уходили к самому небу, а невозможно гладкие стены их так сверкали на солнце, будто их изготовили из сплошного алмаза. Улицы были широкими, как площади, а площади напоминали замощенные камнем моря. Тьмы жителей обитали здесь, и их страх колыхался сейчас над крышами невообразимо высоких зданий, как густой серый туман. Слышался запах гари, хотя нельзя было увидеть пожара.
И Улаан увидел танки, входящие в город. Они медленно плыли по улицам и площадям, от скверов к скверам, от фонтанов к фонтанам – казалось, отдельно от них плывет их могучий рев, поднимаясь высоко, опережая ход тяжких тел защитного цвета. Танки вела мрачная воля Летена Московита.
Не просыпаясь, Улаан судорожно встряхнулся и увидел другое.
Тяжелая русская конница разворачивалась в лаву, чтобы смять отступающих степняков, не дать опомниться разгромленному войску. Их гнали и гнали, отмечая путь мертвыми телами, а впереди уже показались юрты куреней…
Улаан проснулся от собственного крика.
* * *
«Папа не может этого не понимать, – думал он в ту ночь, задыхаясь, вспотев под волчьим одеялом. – Даже если он сумасшедший, он не настолько сумасшедший». Ясень направлял Орду так, будто был уверен в победе. Но он должен был знать, что идет навстречу разгрому. Несообразность эта не давала Алею покоя. Отцу до такой степени застит глаза возможность блокировать Предел Летена? Он рассчитывает на то, что у этого мира другая история? Он до такой степени вошел в роль ордынского хана? «Ну хорошо. Пусть даже победа, – думал Алей, кусая пальцы, – но ведь будет бойня! Жуткая бойня. И потом еще десятки и сотни боен, в каждом селе, в каждом русском городе. Блик! Блик! Черт! Господи боже мой, мы же вместе читали эти книги. Его это совершенно не трогает? Потому что мир другой? Но люди – живые! Люди везде одинаково живые…» В родном их мире люди тоже гибли десятками тысяч, но это было далеко – в Африке, на Ближнем Востоке. Это не воспринималось… так резко. Огромные цифры проходили мимо сознания. Не хватало эмоционального опыта. В самой Листве люди тоже гибли во время терактов, но и десяток погибших был большой трагедией. «Папа так хочет уничтожить Летена, что готов устроить бойню? Как будто он родился в Средневековье!» – мысли эти доводили Алея до отчаяния. Он был бессилен что-либо изменить. Отец не нуждался в его советах, даже не звал его для разговора. И в советах Улаана-тайджи Гэрэлхан тоже никогда не нуждался…
Дни шли за днями. Ордынские тумены продвигались к Немясте. Все отчетливей становились окрест знаки приближения земли великих лесов. Прежде в степи встречались курганы безымянных вождей, теперь – затянутые кустарником и полынью, потонувшие в земле развалины древних стен. Чередами волн шли пологие холмы, в распадках бежали ручьи и мелкие реки, а над ними зеленели заросли, рощи, лески. Возле лесков ютились первые урусутские деревни. Жители их были достаточно дерзки, чтобы селиться на самой границе Великой Степи, и достаточно умны, чтобы не дожидаться монгольского войска на своих полях. Почти все деревни оказывались пустыми. Нукеры, что обыскивали дома, возвращались мрачными и злобно сплевывали в ответ на расспросы: нечем поживиться, проклятые урусуты, убегая, забрали все ценное, что смогли. От досады деревни жгли.
Улаан почти не видел отца. Разве что вдали порой можно было различить трепещущие на копьях значки его личной сотни. Оставалось только гадать, о чем думает Гэрэлхан и что затевает он, даром предвидения наделенный не в меньшей, а скорее в большей степени, чем царевич.
