Контрразведчик говорил, не глядя на него и не слушая его бормотания:
– В связи со вскрывшимися обстоятельствами придется задать дополнительные вопросы…
Из радио вдруг вырвались прекрасные мотыльки фиоритур, исторгаемых какой-то оперной дивой во всю мощь глубокого контральто. Капитан потянулся, выключил приемник.
– Барахлит с утра. В радиотехнике ничего не смыслите? То волна слетает, то вдруг слышимость увеличивается?
– Н-нет… я гу… я гуманитарий… Я-а…
– Жаль. Ну и ладно. Собссна, – все-таки оторвавшись от бумаг, но нимало не обращая внимания на слова Рэма, продолжил офицер, – у вас при обыске обнаружены следующие предметы: кинжал и зажигалка с символикой вооруженных сил Южной федерации. Предположительно периода последней имперской войны. Ваши вещи?
– М-мои, но…
– Так и запишем. Да вы не беспокойтесь, ерунда, по большому счету. У кого только нет «военных сувениров»… распишитесь вот тут.
Рэм глянул в протокол: «Признает факт принадлежинности ему кинжала и зажигальки военных, из федератской армии».
В потрохах Рэма уже ковырялись ледяные пальцы ужаса, но он нашел в себе силы поинтересоваться:
– А что мне может быть, господин капитан, за эти вещи?
– Пустяки, ничего.
– Простите, но я все-таки опасаюсь подписывать эту бумагу… Может, от старых хозяев квартиры осталось…
Звучало нелепо. Конечно, осталось от старых хозяев и неизъяснимым образом перебралось к нему в письменный стол, где и было найдено ищейками.
– Ну и напрасно. Собссна, простая формальность.
Следователю, похоже, было наплевать и на нож, и на зажигалку. Он не спеша накорябал: «От принадлежинности оных предметов отказался».
Это Рэм подписал.
– Отлично! Ну вот, уже двигаемся. Следственное мероприятие мне в зачет. – С этими словами следователь убрал бумагу в стол. Довольно улыбаясь, он пояснил: – Да вам нечего опасаться. Собссна, мелочи, крючки. Зажигалка вообще пшик, а за кинжал, ну, в худшем случае добавили бы еще годик каторги. Холодное оружие, факт хранения… С вашими-то делами лишний годик вообще ничего не значит. А вы цепляетесь…
Тут у него на столе зазвонил телефон.
Улыбнувшись еще шире, капитан сообщил неведомому собеседнику:
– Я говорил тебе, что «Акулы» продуют? Нет, признай, я говорил тебе еще два дня назад… А? Отговорки… Громче… Не понял… Аха! Так ты еще толком ничего не знаешь, ты только понаслышке! Сообщаю точные сведения: три – два. Да. По радиотрансляции. На призовые места – никаких шансов!..
Рэм понял: они нашли «Синюю папку». И найдя ее, совершенно не поняли, что представляет собой ее содержимое. А ведь он всего-навсего собирал материалы и делал рабочие записи, желая на философском уровне объяснить причины войны, каскада революций и политической нестабильности, длящейся вот уже четверть столетия… Самому себе объяснить. Связать концы с концами. Не копаться в мелочах, а посмотреть на то, в чем он участвовал, чему стал очевидцем, с высоты птичьего полета Он вовсе не искал возможности опубликовать «Синюю папку». Там еще работать и работать! Так, одни наметки… Да и как такое опубликуешь в наши-то дни? Может, сдал бы в архив, потомки разберутся… Или сделал бы несколько статей самого безобидного содержания.
Ничего «подрывного», используя язык профессионалов. Это нетрудно понять при внимательном чтении.
Но как бывший полковник Боевой Гвардии, как комиссар Продбригады, как член Анонимного совета и Старший идеолог большой провинции он прекрасно осознавал: потомки, может, и разберутся, а сейчас никто вдаваться в тонкости не станет. Никто не будет разбираться. Никто, ни одна живая душа! А у него там… да-а-а… если вдуматься: и чем занималась на фронте раларовская отдельная дивизия хонтийских стрелков… и про финансовую подоплеку предыдущей войны между Хонти и Срединной страной… и насчет спиритических пристрастий правительств… да еще с фамилиями… и…
За дверью, в соседнем кабинете, коротко вскрикнули. Послышалось металлическое звяканье, и кто-то тоненьким голосом очень громко сказал: «Не надо! Я же и так..».
Следователь наконец положил трубку и опять протер пот платочком.
– Извините. Так о чем я? Да. Я к тому в общем-то, что другие предметы, обнаруженные при обыске в вашем доме, изобличают куда более серьезные вещи. Какой уж там кинжальчик! Сам понимаете, три вам дали бы года, четыре года, это мне для полноты раскрытия важно, а вам – никакой разницы.
«Сколько? Десять лет? Пятнадцать? Двадцать?» Еще недавно затрепетавший при известии о трех годах каторжных работ, Рэм легко добавлял себе срок, и выходило: десять – все же меньше пятнадцати, а пятнадцать – двадцати…
– Вот, ознакомьтесь, тут выдержки… Собссна, я читал с удивлением: как же вас допустили к преподаванию, к работе в столичной газете? Это мы еще разберемся. То есть будем, будем, конечно, разбираться, работать с людьми… Рука – ваша, тут, я думаю, обойдемся без экспертного заключения. Признаете?
Рэм прочитал написанное три недели назад, в первый или второй день войны:
«Как долго все это тянется! Какое-то бесконечное ледяное мелководье с омутами, заполненными кровью… Сколько же лет мы не живем по-человечески? Сколько лет? Холод и боль, боль и холод… Жизнь стоит ровно грошик, и люди уже отвыкли от того, что когда-то, в нормальном мире, она стоила бесконечно много. Ударить, обворовать, обмануть, унизить, убить – какие мелочи, право! Пытать? Если потребуется – без сомнений и колебаний. Предать? Привычное дело, даже репутации не испортит. Вот наше время. Ничто высокое, красивое, благородное долго не держится, все никнет, все рушится. Ничто сложное не выдерживает этого страшного давления, неизбежно уступая простому, незамысловатому, плоскому… И, главное, уже не видно маршрута, по которому мы можем выйти из этой страшной ямины! Куда ни ткнешься, а все – стена, куда ни примешься карабкаться, а все возвращаешься на дно… Мы можем бежать. Мы можем только бежать из одного места, где бесприютно и страшно, в другое место, где пока еще чуть менее бесприютно и страшно, но и туда обязательно придут холод, боль, безнадежность. Мы… как один большой корабль, получивший множество пробоин и набравший изрядно стылой океанской воды в трюмы. Он еще дымит, винт его еще не прекратил судорожных движений, нос еще разрезает волны, но корма уже скрылась под ними, и радиокрики о помощи уходят в пустоту. Некого просить о спасении. Не к кому прийти за помощью. Никто не откликнется, кричи сколько угодно!
Нет, не так.
Хуже.
Мы больны. На нашем общем большом теле – глубокие язвы, кости его истончились и пошли трещинами, раны кровоточат. Вот только прежде, сколько бы долго ни длилась война, сколь бы страшной и кровавой ни выдавалась эпоха, а все чуяли нутром: надо выбираться, надо излечиваться. И стремились в сторону излечения. Общее тело так или иначе в итоге выздоравливало… А сейчас любая попытка врачевания вызывает появление новых ран и новых болей. Лечат одну кость, а другая с хрустом переламывается. Забирают ее в гипс, а она гниет под гипсом Невероятными усилиями закрывают глубокую язву, но в результате врачебных усилий по соседству возникают три новые, страшнейшие язвы. Мы не выздоравливаем. Мы становимся все больнее и уродливее. Мы стремительно движемся в точку отказа всех систем организма, а когда придем к этому состоянию, лишь величайшее насилие над человеческой природой сможет обеспечить стабильность социума. Да мы просто перестанем быть людьми. Превратимся в какую-то слизь без здравого смысла и творчества, без воли и нравственного чувства.
