Конецкий стал рассказывать, когда спирта у них оставалось ровно вполовину.
Рассказ его был неприятен, как неприятны бывают тайны из прошлого, как напоминание на свадьбе о прежней, брошенной невесте.
И история эта унесла Еськова в лето сорокового, когда он ещё даже не закончил школу. Едет маленький и нескладный Еськов на велосипеде по улице посёлка Новый Быт, что рядом с Акуловой горою, и ничего не знает о мире, кроме того, что у дачной соседки на коленке ссадина и смотреть на эту ссадину удивительно тревожно.
Еськов думал в то дачное лето о соседке Вере, которую потом сожгли в печи концлагеря Равенсбрюк, и не знал её будущего. Не знал он и того, что лежит в добротном сейфе папка, а на папке аккуратно написано «Фалль Грюн»2. И ничего зелёного в этом деле нет, потому что там написано, что предстоит делать капитану Эйссену на своём корабле среди белого снега и чёрной воды. А корабль этот уже сменил несколько имён, а потом будет менять их часто.
А сам капитан Эйссен уже идёт на своём вспомогательном крейсере «Комета» на восток.
Крейсер этот совсем не крейсер с виду, а торговое судно.
И всё потому, что хозяева сейфа договорились с русскими. На востоке война только что окончилась, и ещё дымились развалины Выборга и взорванные доты линии Маннергейма.
А на западе шла война, и французы сдались, а в небе над Британией, как гроза, набухала великая битва истребителей и бомбардировщиков.
Карта мира перекраивалась, границы выгибались и трещали. И ничего не было до конца решено.
Решено было разрешить проводку немецких судов по Северному морскому пути — вот это было решено ещё в начале 1940 года.
Вот поэтому капитан Эйссен двигался на восток.
Говорили, впрочем, о другом — о том, что в Юго-Восточной Азии застряли тридцать германских судов, которые со дня на день могли быть захвачены англичанами. Их-то и надо было вести обратно.
Тайна покрывала эти движения, как холодный северный туман. И под этим туманом передавался русским недостроенный крейсер «Лютцов», и давно уже прибыли в Мурманск суда-снабженцы, и начали русские с немцами торговаться о новой базе на Териберской губе.
Место это, впрочем, было гиблое, негодное — но такова дипломатическая торговля, которая идёт неспешно. Затем торговались уже о Западной Лице — и куда более успешно.
Куда быстрее готовились немецкими штабами карты норвежских фьордов, куда в апреле вошли германские войска.
И поэтому вместо всяких ненужных уже баз просят немцы только об одном судне. И русские сдаются — лично Сталин даёт указание начальнику Севморпути. И ухает неслышно в свои моржовые усы начальник Севморпути Папанин, потому как понимает, что дело это добром не кончится.
Вот поэтому неспешно начинает движение капитан Эйссен, и идёт его крейсер «Комета» к востоку.
А крейсер этот спешно переделан из теплохода «Эмс».
И в Гамбурге на заводе «Ховальдтсверке» поставлены на него шесть стопятидесятимиллиметровых стволов и девять зенитных установок. И брюхо корабля номер сорок пять набито четырьмя сотнями мин, и разобранный гидросамолёт лежит в этом брюхе, а также минный катер.
И козыряют капитану цур зее Эйссену без малого триста человек экипажа.
Идёт корабль номер сорок пять вдоль берега Норвегии, и тут с ним происходит первое преображение, потому что вьётся над ним советский флаг, и притворяется «Комета» ледокольным пароходом «Дежнев» с портом приписки в городе трёх революций Ленинграде. Единственно, что этот советский пароход недоделан: нет на нём четырёх больших букв USSR, которые несут все советские корабли с начала мировой войны.
Медленно идёт «Комета», потому что медленно мелют жернова дипломатических мельниц, но не теряет времени даром экипаж и меряет то, что можно измерить, фотографирует то, что можно заснять, и слушает всё, что можно услышать в русском эфире.
И вот наконец капитан цур зее Эйссен приходит в пролив Маточкин Шар, где его должен встретить ледокол «Ленин». «Комета» теперь называется «Донау», да только «Ленина» никакого нет.
Наконец, лоцман дошёл до того, как капитан цур зее Эйссен взял на борт лоцманскую группу.
Конецкий помолчал и стал набивать трубку. Еськов молча ждал — что-то ему подсказывало, что ему тут слова не давали.
Конецкий закурил, кашлянул и продолжил:
— Был у меня тогда начальник, капитан дальнего плавания Сергиевский. Человек светлый, к тому же прекрасный моряк. Он мне сразу приказал его не выдавать, а служить как бы переводчиком. Поэтому я и начал переговоры с немцами.
Всё как полагается — посмотрели роль, опросили немцев про осадку, борта и винты.
Ну приняли «Комету» под проводку. Пошли хорошо, пролив что столбовая дорога или там улица Горького: везде маячки и створные знаки, — а потом вышли в Карское море.
Потом, правда, пришлось вернуться в пролив, потому как ледокола для нас не было. Немец стал ужасно сердитый, скрипел зубами, но делать нечего. Мы при этом понимаем, что дело нечисто, и начинаем искоса приглядываться. От нас не скрывали, что команда военная, но вот притронуться к щитам и чехлам — ни-ни.
А приглядевшись, и вовсе мы затосковали — потому как на палубе хорошо замаскированные, но шестидюймовки, усиленные радиостанции и постановщики помех — ну, чувствуем, влипли.
Тут ещё нас стали просить разрешения сойти на берег. Москва далеко. А мы тут одни за Советскую власть — ну, прикрылись. Отбили радиограмму в Москву. Те разрешили. Немцы полезли фотографироваться и собирать оленьи рога.
Ну, наконец, пошли — тихо и медленно, встали у Норденшельда.
Тут немцы совсем озверели, потому что поняли, что карты у них неверны. Потом нас снова остановили радиограммой — и пошли мы как на плацу гауптвахты: два шага вперёд, шаг назад, отдание чести.
Мы-то знаем, что впереди идёт на Тихоокеанский флот «щука» из Мурманска, и светить её перед немцами неохота.
В море Лаптевых нас встретил ледокол «Иосиф Сталин», и пошли за ним.
На ледоколе немцев, правда, напоили прямо с утра, но тут уж деваться некуда — пожалуйте бриться.
Лед там был тяжёлый, шли трудно, а потом оказалось, что пролив Санникова свободен ото льдов.
Дальше «Комета» пошла сама, ориентируясь на наши ледовые сводки, а потом и на ледокол «Каганович».
Да только 1 сентября Папанин вдруг дал отбой. Нате — целый начальник Главного управления Севморпути говорит: вертайтесь назад, в Беринговом проливе англичане, туда нельзя. Натурально, шум и гам, немцы говорят, что они люди военные, — как я говорил, они этого не скрывали.
Мы вам, говорят, ужасно благодарны и всё такое, а четыреста миль по открытой воде мы как-нибудь дойдём.
Ну, я так думаю, что у нас наверху занервничали, потому как выходит, что СССР, натурально, воюет на одной стороне с Германией и запустил крысу в заповедный тихоокеанский амбар. Причём все мы понимали, что первыми попадём под раздачу, что бы ни вышло, — а как тут диктовать: ну-ка они стволы расчехлят? Радиостанция раскалилась от обмена яростными шифровками, но делать нечего.
