Точно так же, сопровождая фотографии заметками,
надиктованными на ту же карточку, я обошел двор, сарай, конюшню, свинарник…
Не могу представить себе — вернее, не могу примерить на
себя, — как можно вести такое хозяйство практически в одиночку и на
большом расстоянии от остальной цивилизации, без магазинов и разделения труда.
Чем кормить лошадей и свиней? Нуда, накосить сена… посадить картошку, посеять
овес. Но, ребята… в одиночку? Ладно, вдвоем — где-то есть и заявленная дочь.
Все равно не верится.
Но факт.
Солнце скрылось за дымкой, это и к лучшему — не будет
контрастных теней. Честно, я не очень хороший фотограф… как шахматный игрок:
очень посредственный, но внимательный, старательный и аккуратный. За это меня
даже пару раз хвалили…
В общем, в поисках лучшей точки для съемки лабаза я отступал
и забирал влево, глядя в экранчик аппарата, а не под ноги и не по сторонам.
Кустик, еще кустик… и вдруг я оказался за каким-то штакетником по грудь
высотой, неровным, беленным известкой, оскаленным, — оглянулся… и тут,
ребята, я вам точно говорю: сердце у меня остановилось по-настоящему. Вот точно
так же было на тех переговорах… нет, потом. Переговоры те я никогда не забуду,
а эту картинку могу в любой момент…
Короче, все было как в кошмаре, про который я недавно
рассказывал. Не было комнаты — было что-то вроде загона с калиткой, в которую я
и впятился. В загоне стояла девочка в коричневом платье и клеенчатом светлом
фартуке. Она стояла неподвижно и смотрела в мою сторону, но куда-то мимо меня,
мимо и поверх. Руки у нее были ненормально длинные, до колен. На скуле и щеке
виднелся старый шрам.
Я, кажется, начал очень медленно падать на спину и хаотично
заерзал почти на месте, чтобы как-то вернуться к вертикали, потом отступил
немножко, и тут за кустами раздались шаги. Всего оружия у меня был фотик, но и
он выпал из рук и, стукнувшись о землю, выплюнул из себя батарейки.
В калитку вошла оскаленная собака. Она была грязно-белого
цвета, с очень толстыми ногами — и, кажется, у нее был горб. Или это шерсть
стояла дыбом. Собака хакнула, чуть наклонила голову и с места прыгнула на меня.
Я даже не успел шевельнуться. Я вообще ничего не успел. Ни вдохнуть, ни
выдохнуть.
— Хукку, — сказала девочка.
Собака остановилась в воздухе и медленно опустилась на
землю.
— Эи суо, Хуку.
Голос ее был ровный и гнусавый, будто ее с детства мучили
полипы в носу.
Собака полностью потеряла интерес ко мне, села и принялась
чесаться.
— Он хороший, — сказала девочка то ли мне, то ли
собаке.
Мы оба кивнули. Я сглотнул и задышал.
Дальнейший обход хозяйства я совершал в сопровождении Лили
(так звали девочку) и Хукку. Не могу сказать, что это помогало в научной работе
и восстановлении душевного равновесия.
Лиля была аутисткой — не такой, как в кино, где это всегда
капризные гениальные дети, которые не могут добиться понимания у безжалостного
и слишком быстрого мира взрослых, — а нормальная сельская аутистка с
запасом в сорок слов, приспособленная чистить свинарник или собирать грибы;
правда, то, что она умела, она делала хорошо. Я посмотрел, как она чистит. Я бы
так не смог.
Еще в школе, когда я увлекался психологией пополам с научной
фантастикой, мне попался некий труд (название и автора я благополучно забыл),
где объяснялось, что правы и материалисты, и эмпириокритики и что любой человек
живет только и исключительно в собственном внутреннем мире, «программной модели
Вселенной»; и от того, насколько полно и правильно эта программная модель
описывает материальный мир, зависит жизнь этого человека и его процветание.
Похоже, что Вселенная Лили вполне описывалась четырьмя
десятками слов… при этом обеспечивая ей весьма комфортное проживание и
достаточно высокий статус.
В общем, объяснить ей что-то было трудно, а заинтересовать
чем-то — просто невозможно. Лиля была самодостаточна в своем коконе. Лиля была
бесподобна в том, что умела. Лиля не нуждалась во внешнем подтверждении своей
уникальности. И все это — безотносительно меня, равно как и всего остального
человечества. Человечество могло в одночасье сгинуть — Лиля бы этого не
заметила и ничего от этого не потеряла.
Впрочем, кое в чем Лиля действительно оказалась бесценна.
Пасеку я без нее не нашел бы.
Представьте себе семь толстенных ив, растущих вокруг
травяной полянки (посреди полянки стояли ящик и бочка — надо полагать, со
всякими дымогарами и масками). У каждой липы невысоко от земли было утолщение
обхвата в полтора-два, и в каждом утолщении зияло дупло. Где и жили маленькие,
но стремительные дикие пчелы.
Вообще на пасеках очень хорошо пахнет. На мой нюх, это
вообще едва ли не лучшее место на свете. Но вот здесь меня почему-то дергало,
что-то примешивалось к общему запаху, заставляя нервничать и морщиться…
И там, на пасеке, когда я уже вволю поснимал и общие планы,
и отдельных пчелок на летках, меня чуть было второй раз не хватил святой Кочур;
то ли ветер резко дунул (да, кроны зашумели), то ли я так неловко повернулся —
но вдруг прямо на меня вывалилась на веревочке моть, она же мотря, —
хворостяное пугало то ли от птиц, то ли от недобрых духов, то ли от тех и
других сразу. Висит такое на высоком суку, раскачивается — и вдруг как прыгнет…
Это было то самое чудовище из моего сна.
Глава 8
Хороший повод вернуться к лодке и посидеть на причале… Меня
давно так не трепало, и я боялся сорваться. Хотя все говорят, что у меня нервы
как веревки. И что доходит до меня как сквозь кирпич. И то и другое правда. Но
вот иногда…
Я курил, старался унять дрожь и жалел, что здесь нету Инки:
мы бы с ней забрались в сено… там поодаль я видел недоеденные стожки сена… Это
при том, что с Инкой у нас ничего еще не было, кроме подмигиваний и
симпатии, — но я был на сто двадцать процентов уверен, что все так бы и
получилось, и очень хорошо бы получилось, само собой и так, будто именно этого
в жизни и не хватало. Но вот беда — Патрик была так далеко…
Она мне через несколько дней — когда мы сидели в подвале —
рассказала, что в это же примерно время испытывала страшное возбуждение вплоть
до галлюцинаций, но возбуждалась она не на меня, а на кого-то невидимого или
незнакомого, потом однажды она вспомнила лицо, но тут же забыла; единственное,
что осталось, — это то, что она этого человека прежде не видела, а видела
уже после событий, до которых я еще не дошел.
Я это сразу тогда, в подвале, и записал в блокнот. Патрик же
на следующий день забыла рассказанное начисто.
Я докурил, вроде бы справился с дрожью и встал. Колени были
слабые. Повернулся. Шагах в десяти от причала неподвижно стояла Лиля. Рядом с
ней сидел Хукку. В зубах у него была веточка. В буйной шерсти путалась пыльная
седая трава.
