А Бидди ей как звезданет по рылу!
Нокаут — вот лучший ирландский ответ.
Эта забава заразней сыпи
— Бабский не бабский — вскипел мордобой.
Выплюни зубы, чокнись и выпей.
Хей! Целым никто не уйдет домой.
А пока они пели припев — орали припев — нет, очень громко,
срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! — я чуть-чуть
отдохнул.
В Микки швырнули бутылкой — мимо!
Он увернулся — ай молодца!
А виски разбрызгался прямо на Тима,
От вымытых пяток до морды лица.
Труп задрожал, пятернями зарыскал,
Сел во гробу и сделал вдох.
Выдохнул: «Хрен ли хлестаться виски?
И мне не налили — прям будто я сдох!»
[1]
И когда они снова орали припев:
— Мордой об стол, кулаком по ребрам,
Кружкою по подоконнику…
Славятся дублинцы нравом добрым
И уваженьем к покойникам!
Я делал так: «Уа! Уа-уа! Уауауау-а!»
— Эх, хороша песня, — сказал Петрович, поводя
плечами. — И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно!
— Поздно, поздно, — сказала она. — Угольки
уже чуть дышат.
И они побежали в баню.
Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах,
девчонки — в большой горнице, а дед с Ириной так, по-моему, и остались в бане,
шалуны.
— Костян! — позвал Хайям.
— Ы? — мне так хотелось спать, что язык не
работал.
— А вдруг это правда?
— Ну.
— Тогда что получается?., тогда получается, что…
— Дураков, каких мало, — подавляющее
большинство, — сказал я.
— Что?
— Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает. Но стоят.
— Ты бредишь?
— Сплю. Брежу. Хожу во сне…
Во сне я действительно куда-то шел. Под ногами светилась
трава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Я
что-то мучительно искал…
Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им из
черепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюся
землю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна.
Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокруг
дырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей,
подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыренными
жаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто-то буквально секунду назад еще
держался за них пальцами и вот — отпустил — этот череп размером с танк висел
невысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловя
меня раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелким
неразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в том
нечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакое
оружие я не мог удержать…
Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все-таки победил.
Глава 9
На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротив
столбов.
Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух был
прохладный, вода — тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра не
чувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и только
от лодки бежали усы-волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроился
так, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко,
в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала оно
даже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод — будто эту туманную
пленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похоже
на облака, когда на них смотришь с самолета. А потом — оно перелилось в лодку,
еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их.
И дед сразу заглушил мотор.
— Петрович? — позвал я.
Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто я
говорил в гитарную деку.
— Постоим, — понял меня еле видимый дед. — А
то далеко заплывем…
Я слегка удивился, поскольку озеро есть озеро, деться из
него некуда, плыли бы потихоньку, — но спорить не стал. Его это озеро, он
тут хозяин. Сказал стоять — будем стоять.
Мотор потрескивал, остывая.
— Туман, — раздумчиво сказал Хайям. — Сейчас
появятся чудовища и будут нас жрать.
— Сырыми, — добавил я. Я догадался, на что он
намекает.
Девочки догадались тоже. Стивена Кинга филологи хором
презирали. Но читали в обязательном порядке, чтобы презирать аргументированно.
Честно говоря, даже я (с нервами толщиной в веревку) вдруг
ощутил… нет, не страх (тогда я еще ничего не понимал в происходящем) и не ту
приятную щекотку, которая возникает от страшных историй, рассказанных у костра
ночью, — нет, что-то другое. Сродни неловкости. Не знаю почему. Наверное,
где-то глубоко внутри себя я уже понимал, что мы выскочили из круга привычного,
обыденного, а ведем себя по-прежнему, и на подлинное выдаем привычную реакцию —
как на фалыпак, потому что привычно знаем, что все на свете фалыпак. При этом
на самом деле, от нутра, мы так, может быть, и не думаем, но — так принято. И
должно что-то очень серьезное произойти, что-то больно должно ударить, чтобы мы
перестали хохмить и глумиться и сказали что-нибудь искреннее…
Но потом мы и это заключим в кокон. Как я заключил ту школу.
Заключил и выбросил ключ…
Потом обязательно расскажу. Уж этого-то я не забуду никогда.
В общем, они там втроем друг дружку пугали и повизгивали от
удовольствия, а я как-то очень сильно отстранился и их почти не слышал, а если
слышал, то не понимал, потому что они говорили не на моем языке.
Но и другого ничего я не слышал…
— Тихо, — без всякого выражения сказал вдруг дед,
но наши мгновенно замолчали. А я вернулся.
И услышал ритмичный плеск. На счет «четыре». А потом к
плеску добавился еще какой-то звук: «Ххха-а! ххха-а!»
В общем, это был почти синхронный плеск нескольких весел и
то ли дыхание гребцов, то ли команда кормчего…
— Что это? — прошептал Хайям — и сам себе
захлопнул рот ладонью.
А кто-то из девчонок — кажется, Вика — вдруг запричитал
почти беззвучно, и еще беззвучнее Петрович цыкнул на нее.
Мы затаились, как подводники, легшие на дно.
