Она замолчала. Молчали и мы.
(Вообще-то во всех источниках имена Великой богини и ее
дочерей писались по-другому: Мадеракка или Мадератча, Саракча — ну и так далее.
Но Ирина Тойвовна произнесла именно так, как я сейчас написал, а почему, я не знаю.
Может быть, она знала лучше…)
— Я дам проводника, — сказала Ирина Тойвовна.
— Лилю? — спросил я.
— Нет, Лиле надо учиться, времени слишком мало
осталось. Все умения следует обрести ребенком, потом будет поздно. Лилю я вам
недам…
— А чему она учится? — спросила Маринка.
— Чему я могу научить? Только собирать кости.
— Э-э… Это как?
— Вот так. Ходишь по тайге и собираешь кости. Потом
выкладываешь из них зверя. Или человека. Потом надо понять, что над ним спеть.
Долго понимаешь. Иногдадень, иногда год. И если правильно выложишь и правильно
споешь, он покрывается плотью и оживает. Плохо помнит то, что было, — но
разве это важно? Радость в том, что он живой…
— И Лиля…
— Лиля уже сейчас лучше меня, — сказала Ирина
Тойвовна даже с какой-то грустью. — Ее отцом был оживший егерь — может
быть, поэтому она так понимает песни зверей. Она еще не пробовала петь над
человеком… но у нее получится, я верю. Нет, в проводники я вам дам другую…
Послышалось движение, сухой шорох, перекладывание предметов.
В свет лампадки неторопливо вразвалочку притопала тряпичная кукла. У нее был
белый с мелко-мелко расшитой каймой платок, завязанный «шапочкой», беличья
серая доха, узкие раскосые глазки и капризный, уголками вниз, ротик. На ногах
куколки плотно сидели лапоточки из узких кожаных ремешков.
— Чур меня… — услышал я за спиной Маринкин
испуганный шепот, но не оглянулся.
Что-то надо было сказать и мне.
— Здравствуй, — выдавил я из себя. Куколка
кивнула.
— Я тебе вовсе не враг, — вдруг на каком-то наитии
полилось из меня, —
Я тебе честный друг
В сон мой не заходи
И не броди вокруг
Лапками не хватай
Душу не береди
береги и шагай
Или просто — веди.
— Она вас отведет, — сказала Ирина
Тойвовна. — Вы пока поспите, а я над ней еще спою…
Я уснул и тут же проснулся. Я сидел, привалившись к толстому
дереву, у хорошо выбитой тропы. Маринка спала рядом, положив голову мне на
колени. Лицо у нее было раскрасневшееся и, когда я коснулся его ладонью, —
горячее. Рядом со мной стоял простой заплечный, с одной лямкой, мешок из небеленого
холста, а на тропинке, шагах в пяти от нас, механически, как все эти игрушечные
пингвинчики или бычки, которых продают на каждом углу, переминалась с ноги на
ногу давешняя кукла.
— Марин, — позвал я.
— Да? — Она тут же вскочила на ноги. Мгновенно, как
распрямилась пружина.
— Кажется, нам предлагают прогуляться.
Глава 17
— Как вышло, что крипта не была найдена нами уже давно?
_ мрачно спросил Волков. Он стоял, отвернувшись к окну и сцепив руки за
спиной. — Я что, неясно поставил задачу? Не выделил технику? Мало платил?
А? Как такое могло получиться?
Шарп молчал.
Знает, мерзавец, что виноватым у меня окажется тот, кто
первым начнет оправдываться, подумал Волков. Опытен и терт. Пора его кем-то
заменять, слишком много понимает. Ладно, доведем это дело до конца, а там
подумаем…
Оправдываться начал Никитушка. Для такого вальяжного
красавца, для такого человека-горы с такими адски холеными усами (и разве что
глаза навыкат немного портили лицо) голос не подходил категорически:
дребезжащий, с визгливыми нотками. Когда-то его пытались задушить его же
рабочие и что-то ему в горле сломали. Был Никитушка редкой сволочью, но сквозь
землю видел, как живой рентген. Кстати, Никитушка — это фамилия, а звали его
Родион Максимович.
— Так ведь, Александр Петрович, это ж площадь поиска
какая! А рельеф! Тяжелую технику где смогли подогнать, там все простучали, будь
здрав. Вот, у меня отмечено: три тысячи восемьсот полигонов, это почти пятьсот
квадратных километров. И ведь подземных этих пустот тоже вон сколько нашли —
тысячу двести штук только крупных. А в малодоступных местах — только
портативная аппаратура, а она слабенькая, пятьсот метров радиус по мерзлоте, а
в здешних плывунах и триста еле-еле… Вот медленно и идем поэтому. Все группы работают,
никто не спит. И потом, простые карты взять. Вы видели, что это за карты? От
семьдесят четвертого года — одно, от девяносто шестого — как вообще другое
место снимали, а сами мы аэроснимков наделали и обработали — вообще третье. Я
не удивлюсь, что и хутора-то этого нигде не отмечено было…
— Так делали разведку в тех местах или не
делали? — спросил Волков, не оборачиваясь.
— Бригада Зубова там проходила, вот ее профиля, вот
отчет… но по какой карте они работали, я не знаю, Александр Петрович, потому
что тогда мы еще не поняли, что карты врут… а профиля — да, сняты, вот на одном
отмечается полость метр на полтора на семь… вероятно, оталок… ну, водяная
линза…
— Я знаю, что такое оталок, — презрительно сказал
Волков. — Значит, так. Шарп. Решишь с этими… Зубовым и компанией. Пропали
без вести, в болоте утопли, в бане угорели — на твое усмотрение. Пособия
семьям, скорбные письма — как положено. Дальше. Никитушка. За нерадивость. За
неудачливость… Нет. Нет-нет. Хотел на тяжелые работы — мало. Давай-ка его в виварий.
Пусть посидит до полнолуния.
И, усмехаясь, повернул голову.
Никитушка с присвистом набрал воздух в легкие — и вдруг
рухнул, громко стуча костями: не во весь рост, не сложившись, а словно бы
провалившись внутрь себя, как марионетка, у которой разом перерезали все нити.
И лежал он на полу нелепой кучей, с выставленными вверх коленом и локтем и
спрятавшейся под мышкой головой. Расплывалась лужа…
— Удрал, — удивленно сказал Волков.
— Может, оживить? — предложил Шарп.
— Не вижу смысла. Отдай его волкам…
Похоже, что наступал вечер, а значит, какое-то время мы
все-таки проспали. Маринка была угрюмой и неразговорчивой, о чем-то напряженно
думала — я с расспросами не лез. Мне и самому было о чем подумать.
Куколка, раскачиваясь, топала по тропе — вроде бы неторопливо,
но ровно с нашей скоростью. Скажи мне кто-нибудь позавчера, что я отнесусь к
такому провожатому всего лишь с легким любопытством… Да, способность удивляться
пропадает первой. Это я помню еще по армии. Самое трудное — это поверить в
невозможное (или в недопустимое, или в очень страшное) в первый раз — и потом
сразу же во второй. И все. Ты как бы проходишь в дверь. Открываешь ее и
закрываешь. И оказываешься в другом мире, с другими законами, другими причинами
и следствиями, другой этикой, наконец… Новый опыт набирается быстро — даже
удивительно, насколько быстро. Как в детстве.
