Так что не удивляйтесь, пожалуйста, тому, что мы — не
удивляемся. Мы уже по ту сторону двери.
Куколка почему-то пропала из виду. То ли забежала вперед, то
ли довела до границы и за ненадобностью нам поспешила домой. Даже если и так —
нехорошо расставаться без прощания, тем более что я назвался ей другом. Как бы
ее приманить обратно?
Я решил немножко переиначить прежний наговор: Я тебе вовсе
не враг Я тебе честный друг В гости ко мне придешь Варежки дам для рук Дам я
тебе платок Красна вина налью Будет, как вишни сок, Так вот отблагодарю…
Я вдруг сбился и стал вспоминать, о чем я думал перед тем,
как исчезла кукла. Мы уже по ту сторону двери. Ну или по эту… Честно говоря, я
и сейчас не знаю по которую. По другую.
Поэтому появление двух пограничников — старшего сержанта и
младшего сержанта — с автоматами и собакой огорошило меня больше, чем,
допустим, появление одной собаки, но говорящей.
— Стоять, — спокойно сказал старший
сержант. — Кто такие? Документы.
— Мы студенты. Эс-пэ-бэ-гэ-у. На практике. Вот
документы…
Я достал студбилет и паспорт со вложенным в него «открытым
листом» — просьбой от ректората ко всем органам власти оказывать нам
содействие. Маринка сделала то же — но как-то деревянно. Похоже, она не верила
в происходящее.
— Никитин Константин Юльевич… ага… Петербург, улица
Орбели, двадцать семь… Борисоглебская Марина Ивановна… Петербург, Орбели,
двадцать семь… Родственники, что ли?
— Нет, просто в одном доме живем. В соседних парадных.
— Забавно. Так… «оказывать содействие…» — ну, понятно.
Допуска в погранзону почему нет?
— Так какая же тут погранзона? Мы в погранзону и не
собирались вовсе.
— Что значит — какая? Два километра до границы — какая
погранзона! Ну вы даете, студенты.
— Не может быть, — сказал я. — Мы час назад
вышли из Кутиллы. Сто километров до границы — если по прямой… а по прямой
никак, потому что озера…
— Это где у нас — Кутилла? — спросил старший
младшего.
— По-моему, Тишкеозеро, — сказал тот. — Но не
уверен.
— Нет, ребята, никак не могли вы выйти час назад из
Кутиллы, — сказал старший. — Если Тишкеозеро… По этим лесам — неделю
топать, а то и больше.
Мы с Маринкой переглянулись.
— А какое сегодня число? — спросила вдруг она.
— Шестнадцатое июля, — сказал старший.
— Не понимаю, — сказала она. — С утра было
пятое…
— И с утра было шестнадцатое, и сейчас
шестнадцатое, — сказал старший. — Вы, видимо, эти… потеряшки.
— Кто?
— Ну, которые память теряют на какое-то время. Хорошо,
что вы еще себя помните — а то некоторые и имя-фамилию забывают, и
родственников не узнают. Ну ладно, пойдемте на пикет, там разберемся.
— А что, такое часто случается? — спросил я.
— Как когда. В этом году уже четверо или пятеро было…
или сколько, Серега? Не помнишь?
— Больше пяти, — сказал младший. — И, что
характерно, все идут к финской границе. С чего бы это?
— Потому что тех, кто идет в другую сторону, ловит
милиция при железке… Такое тут место у нас. Аномальная зона. Черт-те что может
происходить. Мы уже привыкли. По-первости жутковато было…
— Это когда собаки с ума сошли?
— Ну, хотя бы. Или когда все намагнитилось… Вы, кстати,
жрать хотите?
— Не знаю, — сказал я. — Скорее пить.
— Пить с собой уже ничего нет. А сейчас придем на
пикет, там нам и компоту выпишут, и борща… Ну и вас оформим, дело такое…
режимное.
— Понимаю, — сказал я. — Сам с погранцами
служил.
— А где?
— В разведвзводе. — Я сделал вид, что именно так
понял его вопрос.
— Десант?
— Нет, пехота.
— Ну, тогда пошли. Пехота…
Тропа скоро вывела нас к гравийной дороге, на обочине
которой и стоял «пикет»: щитовой домик, навес с печкой и обеденным столом,
брезентовая палатка, маленький вольерчик с двумя конурами. Лейтенант просмотрел
наши документы, заставил нас написать объяснительные, покачивая головой, быстро
заполнил какие-то бланки, буркнул: «Зона…» — и ушел в дом. Через несколько
минут вернулся.
— Часа два придется подождать. Будет машина, отвезет
вас на заставу, а оттуда уже — как получится. С вашим старшим связаться через
что можно?
Я продиктовал телефон Артура. И, если тот не ответит,
телефон деканата.
— Понял, — сказал лейтенант. — Идите пока
поешьте. Сереж, накорми студентов!
Мы сели за стол. Давешний младший сержант выдал нам по миске
и по ложке, поставил на стол хлебницу, прикрытую бязевой салфеткой (ну,
разумеется, портянкой, только новенькой), снял с печи кастрюлю, обмотанную
полотенцами. Приподнял крышку, принюхался… расплылся в улыбке.
— Хорош боржгцчец! Ну, разливайте сами, сколько кому
надо. В каком звании, пехота?
— Сержант запаса.
— Тогда правила знаешь.
— Дык-ть… Мариш, подставляй.
Борщ и вправду был хоть куда. Отнюдь не сплошное сало
плавало в нем, а уваристая мясистая рулька; и картошечка была аккуратно
порублена кубиками, и свекла, и морковка, а лук и капусту, похоже,
предварительно потомили на сковородке (да, знаю, что не канонический это
рецепт, не канонический, но зато вкусно). Только когда я наливал это лакомство
Маринке, то обратил внимание, что у нее дрожат руки.
— Что-то не так? — спросил тихо.
— Не знаю, — так же тихо ответила она. — Не
могу понять…
Это не было кодовой фразой из знаменитого и сто раз
перечитанного романа («В августе сорок четвертого», если кто не въехал), но я
вспомнил именно ее — и против своей воли, против объективной расслабляющей
реальности — насторожился. Не подавая виду, естественно.
Налил себе, взял ломоть серого, посолил. Нацелился ложкой в
борщ. Вот сейчас я подцеплю вкуснятину со дна…
Борщ в миске слегка подрагивал. И даже не слегка.
Поверхность его покрывала рябь — круговая стоячая волна, — и в центре
миски то и дело вздымался маленький заостренный пик. Я смотрел на это и
понимал, что быть такого не может, но оно есть… а потом ступни тоже ощутили
вибрацию. Я посмотрел на Маринкину миску — в ней борщ тоже отплясывал. А потом
я увидел глаза Маринки — ив них ужас.
— Не предусмотрели, — сказал кто-то сзади.
— Она нас видит, — сказал другой.
И тут, как в Маринкином видении, которое она пересказывала
Ирине Тойвовне, все окружающее смялось, как тонкий бумажный лист, и обнажились
темно-зеленые пластиковые панели, круглые иллюминаторы, за которыми
стремительно проносились верхушки деревьев, — и ровный рокот, который я до
того просто отказывался слышать, ворвался в уши. Стол из деревянного стал
пластмассовым, и пластмассовыми были тарелки и ложки…
