— Не сосчитать… У меня жена и сын, три месяца, погибли.
Пьяный угонщик… Ну, Волков мне и предложил — давай, говорит, сделаю так, что
как бы не было этой аварии, а ты мне служить будешь…
— И сделал?
— Сделал. Он все, что скажет, делает. Иногда, конечно, по —
колдунски… ну, типа, в точном смысле, слово в слово, а что вы там думали да
подразумевали — это мимо… понимаете, да? Но мне он сделал все по-честному.
— Ну да, ну да… — пробормотал я, пытаясь представить
себя в подобной ситуации.
— Они живы? — спросила Маринка.
Шарп помотал головой.
— Сын три года спустя… лейкемия, не спасли. Деньги на
лечение тоже Волков дал, сколько нужно было — все. Не помогло. Жена ушла после
этого… Она в уме немного повредилась, меня винила, что из-за меня все. Про
аварию-то она уже и не знала. Ну и Волков ничего не смог сделать. С бабами… с
женщинами он так вот тонко не может. Живая — мертвая — это да. А любит — не
любит… сложно ему. На такое вот местные колдуньи мастерицы, самая бабская
магия. Но с ними у нас тогда все нехорошо получилось… Дай-ка рюкзачок.
Я дотянулся до рюкзака и подтолкнул его к Шарпу. Тот вытащил
три пластиковых контейнера, взял один себе, остальные подал нам. Это были
какие-то готовые рационы — опять без этикетки. Банка мяса с маринованными
огурцами и оливками, банка рыбного салата, мягкое печенье, джем, пакетики с
кофе и чаем, сахар, сливки…
— Устриц нет? — спросила Маринка.
Шарп фыркнул. Оценил, значит.
Душу продал, напомнил я себе.
И тут что-то со мной произошло. Будто кто-то открыл меня,
как коробочку, вынул меня из меня же, поднял высоко, осмотрел со всех сторон,
вставил обратно в коробочку, закрыл. Я повалился назад, рассыпая баночки и
пакетики.
— Ты чего, Кость? — сверху нависла Маринка. Она была
большая, как мамонт, и косички торчали, как бивни. — Костя, что с тобой?!
Ты живой?
Наверное, да, хотел сказать я, но все онемело: губы не
шевелились, дыхание пропало… Не знаю, сколько это длилось. Чудовищно долго.
Потом с трудом, с дрожью, как будто пропихивать по сосудам надо не кровь, а
какое-то тесто, сердце сжалось… расправилось, снова сжалось… и застучало. Я
сел. Я был живой. Я был один.
Не было ни Маринки, ни Шарпа. Леса не было тоже. Вокруг был
сплошной лед, и синее, какого не бывает никогда, небо над головой, и тонкий
белый серп луны впереди.
Не знаю, кем я был, но точно не человеком. Другое чувство
тела, другое… другое все. Слух. Главное — слух. Мир пел вокруг меня, и я
понимал эту песню, и тоже мог, когда надо, вплести в нее свою ноту. Но сейчас
песня звучала надтреснуто, в нее нельзя было войти и поддержать, и я пытался
понять, в чем же дело.
В небе, доселе беззвездном, возникла звезда. От нее исходили
опасные вибрации, и я занервничал, встал, попятился. Звезда росла и медленно
спускалась. Уже не вибрации, а рев и грохот исходили от нее, но не тот рев и
грохот, что слышны ушами или входят через ноги, нет — мир вокруг в этом смысле
был совершенно тих; это был рев и грохот, сломавший и исказивший самоё песню
мира…
Уже не звезда, а что-то меньше, но много ярче луны,
спустилось почти к самому леднику… и вот тут-то я услышал такое, чего не слышал
никогда раньше: лед расселся на всю глубину, и песня мира оборвалась на полу
звуке. Из трещины, пробежавшей неподалеку от меня, встала сверкающая стена
осколков и мелких кристаллов. А падающее тело, ставшее как солнце, коснулось
ледника, погрузилось в трещину… Я уже понял, что оно не просто увеличивается и
спускается — оно стремительно приближается ко мне. Но что-то куда более
сильное, чем страх смерти, приковало мои ноги ко льду. Я стоял и смотрел.
Там, где это летящее вошло в ледник, встали к небу пять
огненных столбов. Потом оттуда по направлению ко мне пошла волна: осколки льда
взмывали в воздух и повисали, и так все ближе, ближе… Меня ударило снизу и
подкинуло высоко вверх, и я увидел, как огонь подо мною течет рекой и
просвечивает сквозь лед.
А потом все внизу стало дымно-белым, а вверху —
ослепительно-черным. Страшный удар вздыбил и расколол небо. Я летел и
кувыркался, но видел, как вздымается выше луны ледяная, окутанная паром и
испещренная молниями гора, как рассыпается она, превращаясь в призрачное
подобие самой себя, как концентрическими кругами от нее расходятся гигантские
волны…
Я расправил крылья и полетел.
Я снова сел.
— Нормально? — спросила Маринка.
— Да-да, — сказал я. — «А что у меня прямое?..»
— Анекдоты помнит — тогда точно живой, — сказал Шарп.
— «Точно живой» — это значит «похожий на живого» или «в
точности похожий на живого», — сказал я, потирая голову. — А я просто
живой, точка. Хотя и долбанутый. Надолго я отрубился?
— Секунду-две, не больше, — сказала Маринка.
Я покачал головой:
— Как летит время… Ну что, надо все-таки поесть? А то,
извините, отвлек…
И, плотно перекусив, мы пошли дальше. С временем — не по
прошествии какого-то времени, а с ним самим — что- то случилось. Я полностью
перестал его чувствовать, поэтому считал шаги. Через полторы тысячи шагов мы
вышли на круглую поляну, залитую непонятно откуда падающим светом. Тропа
доходила до центра круга и там обрывалась…
— Не понял, — сказал Шарп и попятился.
Поздно.
Глава 22
Джор рассказал. Потом он этот эпизод начисто забыл, но я
успел записать. Я как раз тогда понял, что с памятью нашей происходят странные
вещи, и записывал даже обрывки анекдотов.
Так вот, он видел сон. Там, в подвале, где совсем недавно
убили Илью и Хайяма. Остальные все уснули… Не знаю, как такое могло быть, но
они уснули. Отрубились просто. Как выключенные. Может быть, им что-то дали с
питьем. А может, такая вот защитная реакция — сразу у всех.
Сон, да. Джору снилось, что он — дерево. Причем лежачее,
распластавшееся. Ноги были корнями, и кое-где из туловища тоже уходили в землю
корни, и из туловища же тянулись вверх тонкие ветви с листиками, а правая рука,
закостеневшая в нелепом жесте, вся была покрыта листвой. Рос он, Джор, под
сенью какого-то гигантского незнакомого дерева и в окружении исполинских серых
грибов, чьи шляпки покачивались и трепетали как пляжные зонтики на ветру. Имен
грибов он не знал, но считал друзьями. Глаза Джора были совершенно неподвижны,
он не мог посмотреть на что-то в стороне или отвести взгляд, он мог только
рассеянно фиксировать то, что видит прямо перед собой. Какие-то твари
проползали, скрываясь в траве и кустах. Там они кого-то ловили и жрали, давясь
и содрогаясь. Чьи-то ноги прошли совсем рядом, а туловище и голова остались
невидимыми где-то вверху. Ноги были в неуместных мокасинчиках. Следом появились
другие ноги, в тяжелых ботинках. Ноги остановились возле Джора, и сверху на
него полилась горячая вода. Потом ноги удалились. Маленькая птичка с длинным
клювом несколько раз клюнула Джора в глаз, но не причинила ни малейшего вреда и
разочарованно улетела. Потом на некотором отдалении появилась странная
компания: две большие облезлые собаки с отвисшими вымечками и с ними ходячие
куклы, держащиеся двумя группками гуськом друг за дружку — за полы одежды или
за палки, — а передние — за хвост одной из собак. Этакие «Слепцы»
Брейгеля, только числом побольше. Кажется, это были куклы из театра Карабаса —
Барабаса, но оборванные и грязные, с волочащимися ногами — и без глаз. Кто- то
вырвал им глаза. Когда они уже почти ушли, Джор понял, что замыкающий верзила в
полосатой шапочке — был он сам. Кукол было девять. Он попытался сообразить, кто
отсутствовал, но не смог вспомнить. Был Рудольфыч, была Аська, была Валя, был
он сам… остальные размазались в общее пятно. Когда куклы ушли, он услышал
шепот. Много- много ртов нависли над его ушами и что-то пытались донести, и
были мгновения, когда он уже начинал что-то понимать, но тут сосредоточенность
разом пропадала, как срывалась пружина, и шепот вновь становился разнобоен и
неразборчив…
