А потом он раскалил в горне кусок железа, и начал его
ковать, и выковал мою голову. Раскаленную, он бросил ее в чан с ледяной водой.
Ударил пар. Голова потемнела, стала почти черной. Кузнец выловил из котла мои
кости и тоже стал править их на наковальне. Наконец он собрал мой скелет и
покрыл его плотью, которую взял у сидевшего в клетке волка. Пришла Лиля и
собака Хукку, сели по обе стороны от меня и начали петь. Я постепенно оживал —
жизнь медленно втекала в тело, буквально по клеточке, но Лиля была терпелива.
Наконец я сел. Осталось мало, сказал кузнец, вырвал мне глаза и заменил на
хрустальные. Теперь я видел не только то, что происходит вокруг, но и то, что
написано на внутренней стороне моего черепа особыми буквами. Потом он проткнул
мне уши шилом, и я стал понимать язык птиц. Ну вот, ты можешь летать, сказал
кузнец, лети. Я помахал рукой Лиле и полетел. Обратный путь занял мало времени.
Кукла, хорек и сова сидели кружком вокруг маленького костра. Я вернулся, сказал
я…
Я действительно вернулся.
Для верности ощупал себя. Я был я, более или менее привычный
себе, и ничего неожиданного не случилось. Очень хотелось посмотреть в зеркало,
и, хотя никаких зеркал в ближайших окрестностях не предвиделось, я нащупал в
нагрудном кармане жилетки фотоаппарат. Сдвинул тумблер питания — экранчик
осветился, потом появились всяческие символы, среди которых — и индикатор
батарей. Судя по нему, в аккумуляторе оставалась примерно половина заряда. Я
сфотографировал себя (со вспышкой, понятное дело), дождался, пока глаза
привыкнут снова к полутьме, и посмотрел. Да, на снимке был я, очень испуганный
и замученный, но я.
Почему у меня вдруг возникли сомнения? Не знаю. Это сидело
где-то в глубине, темное, неопределимое — и непреодолимое тоже. Глубокое
понимание у меня было такое — что, пока я не убедился бы в собственной
аутентичности, ничего дальше сделать просто не мог. Будто в голову вбили клин,
мешающий думать о чем-то другом.
Ну вот… убедился. Посмотрел на себя со стороны… Не знаю
зачем, но я стал отматывать снимки назад. Несколько озерных видов — в общем-то
самых обычных. Рагнара… взгляд через плечо. Очень красиво. А это мы идем с
Маринкой и Шарпом через горную седловину. Не помню, как снимал, но снимок-то —
вот он. Просто Маринка… не помню где. Кажется, когда вышли от Ирины Тойвовны и
потопали вслед за тряпичной куклой…
И тут я вздрогнул. На меня смотрела Уме, великая ной- да.
Половину кадра занимало Маринкино плечо не в фокусе, зато мумия Уме получилась
отменно: шлем, выразительный взгляд закрытых глаз, доспех, округлый злополучный
щит… В верхней части снимка имелся значок голосовой метки. Ну-ка…
Ни черта не слышно. Да, точно, я тогда так и не настроил
звукозапись. Но был же включен диктофон! Вот он, вот он… поищем.
Нашел.
Шорох. Бух-бух-бух, — наверное, шаги. Бух — встали.
«Назад!» — мой вскрик. Опять шорох. — «У-оййй…» — это Маринка, стонет.
Треск, что-то отрывается, звук падения — вернее, каскад звуков падения. Грохот.
А потом чужой голос, медленно выговаривающий слова:
— Хярту-руока-тавара-ними-херрани-сотури…
И волк, последние полчаса молча метавшийся в соседней клетке
из угла в угол, вдруг замер, припав на передние лапы и поджав хвост.
Глава 30
— Как это могло получиться? — в который раз спрашивала
Марина, и никто не мог ей ответить. — Как?!
— Мы никогда не встречались ни с чем подобным, —
сказала задумчиво Рагнара. — Я даже представить не могу, какого рода
умения использовал сын Ылто Валло. Духи в смятении… Мужчина Кос-та до последней
минуты был именно тем, кем он был, а не отпрыском Ылто Валло. Как это объяснить,
я не знаю.
— Интересно и другое, — сказала Ирина Тойвовна. —
Зачем он раскрыл себя перед нами? Ведь он мог тихо, спокойно и незаметно
вернуться, и мы ничего не узнали бы. Сын волка не делает ничего понапрасну. С
его точки зрения, это имело смысл.
— Какой?
— Предположим, смутить. Запугать. Заставить отступить от
планов, начать торопливо импровизировать, а значит — ошибаться… Но это означает
одно — он опасается нашего вмешательства, следовательно, он знает о своей
уязвимости. Вот эту точку уязвимости нам бы и надо найти…
— Постойте, — сказала Марина. — Нам что, нужно
победить Волкова — или только отнять у него щит?
Рагнара и Ирина Тойвовна переглянулись. Потом обе посмотрели
на Иткураиту.
— Боюсь, что сын Ылто Валло для нас слишком могуч, —
сказала Иткураита. — Мы можем лишиться слишком многих, если столкнемся с
ним в бою. Увы, нам предстоит действовать исподтишка, и не воевать, а красть.
Забудем о нечистом отпрыске Ылто Валло и будем помнить только о щите. Мое
слово.
— Вот так, да? — сказала Марина. — Ирина Тойвовна,
а ту девушку без души, о которой я говорила, — уже доставили? И наш
Шарапов…
— Он сидите Айникки, — сказалаРагнара. — Я
разрешила.
— Икка уже здесь, — сказала Ирина Тойвовна.
— Я хочу поговорить с ними обоими, — сказала
Марина. — Одновременно.
— Хярту-руока-тавара-ними-херрани-сотури-хи-пал- вотат —
каикки-элаимет! — сказал я, пытаясь соблюсти все интонации, и на этот раз
получилось: волки перестали рычать и распластались в своих клетках, опустив
глаза. Я чувствовал их покорность. Не знаю, как это описать… какая-то
телепатия, честное слово: не передача слов, конечно, но эмоций и реакций была
налицо.
И тут я услышал совершенно неуместный скрежет засова.
На пол между клетками упал желтый свет, а потом там же
появилась вытянутая черная тень. Сама дверь мне из моей клетки видна не была.
Шаги. Я спрятал фотоаппарат в карман. Еще пригодится…
Подошел выворотень. Один из. Они все были на одно лицо. Я
откуда-то знал, чем они отличаются от людей и как выделить их в толпе, но между
собой — не различал совсем. Он холодно скалился. На плече автомат, в руках —
колечко с ключами.
— Выходи, — сказал он и отомкнул замок.
Я выпрямился и откашлялся…
Запись Маринкиного голоса на диктофоне. Когда и при каких
обстоятельствах сделана, не знаю. Она в отдельной папке, дата сбита.
«…огонь. Что? Я говорю, развела огонь. Дрова были сухие
гнилушки, они не столько горели, сколько тлели. Дым пах сухими грибами. Я
добавила в жар сухих трав и капнула несколько капель молока из кожаного туеса.
Запах изменился. Икка и Шарп сидели неподвижно, смотрели в костер. Я закрыла
полог шатра, чтобы весь дым оставался внутри. Свою душу я выпустила в биджаг,
но оставила висеть рядом с собой, с левой стороны, на уровне сердца. Так лучше
понимаешь другого. Первой появилась душа Шарпа — несчастная, искалеченная,
кривая и косая… не знаю уж, что он там продал. Наверное, Волков его обманул.
Потом вышла душа Икки. Вернее, то, что было у нее вместо души — такая кукла из
соломы, с торчащими лапками… очень страшно. Я была гораздо больше их и сильнее,
поэтому взяла их в руки и стала петь. Не помню, что пела. Что-то из Земфиры,
по-моему. На самом деле все равно, что поешь, какие слова, — важно, чтобы
был правильный ритм. Ну вот… а потом я стала с ними говорить. Пугала,
уговаривала. Шарп, кстати, не поддался, а Икка, наоборот, и не думала
сопротивляться — другое дело, что она была тупая, и надо было правильно и
предельно просто ставить вопросы. Я не сразу в это въехала. Но потом дело
пошло. Она ничего не скрывала. Труднее оказалось вернуть ей эту соломенную душу
обратно…»
