Потом дурнота прошла.
Лодка у деда была длинная и узкая, из досок, хорошо просмоленных
снаружи и густо крашенных суриком внутри; мотор стоял посередине и работал,
надо отдать ему должное, почти бесшумно. Внутри лодка была сухая, и за всю
дорогу туда я не заметил, чтобы просочилась хоть капля воды. Я сначала
беспокоился за гитару, не промокла бы, но тревоги оказались тщетными. Дед сидел
на корме, на румпеле руля, а мы разместились на узких банках так: я на самом
носу, спиной вперед, Хайям перед мотором, а Вика с Валей — за мотором,
втиснувшись на одну банку, — так же, как и я, лицом назад: услаждать дедов
взор и слух.
Хайям прихватил шахматы — старенькие, на магнитах. Я с ним
не очень люблю играть: он начинает стремительно и смело, но к середине партии
вдруг скисает, перестает видеть позицию и делает грубые ошибки. Динамическая
рассеянность. Я же игрок посредственный, но внимательный и методичный и ошибок
не прощаю. А он расстраивается. Он так все хорошо задумал. То есть, понимаете,
это не я у него выигрываю, а он мне проигрывает. И мне это как-то без радости,
и ему, можно сказать, в горе. Но когда я ему это объясняю, он начинает пылить,
самоуничижаться и кричать, что ему и нужен такой партнер, который видит его
ошибки и указывает на них, и так далее. Если бы он хоть понемножку отучался их
делать… Мы с ним второй год играем — и мне кажется, он играет все хуже и хуже.
Не исключено, что так оно и есть.
— Будешь разговаривать с ведьмой, — сказал
я, — попроси чего-нибудь от рассеянности. Травки какой-нибудь. Или
грибочков.
— Расставляй, — сопя раздутыми короткими ноздрями,
велел он. — Сегодня я чувствую прилив сил!
Он действительно сыграл первую лучше, чем обычно, но я
поставил ему мат слоном и конем против двух ладей и лишней — да еще проходной —
пешки.
По ту сторону мотора разливался хохот: дед пел частушки.
Карельские, в отличие от русских, трудно назвать неприличными — они намекают, а
не называют. Но иногда намекают очень даже славно.
Где-то на полпути мы пристали к небольшому островку —
размять ноги и оросить кустики. Потом поплыли дальше. Небо, до сих пор
безоблачное, вдруг выбросило стрелку облака, похожего на след реактивного
самолета…
(Вот здесь я точно наговорил на диктофон несколько слов —
запись есть, прослушал много раз, по порядку номеров идет она именно здесь по
очередности, но как я наговаривал, а главное — с чем было связано это мое
словоговорение, почему я ни разу не нажал на спуск фотоаппарата — это ж у меня
рефлекс уже выработался на интересные картинки, даже с упреждением небольшим
справляюсь, — куда при этом делся Хайям с шахматами, я никак не могу ни
вспомнить, ни вычислить. Если бы он рядом сидел, обязательно свои пять копеек
повтыкал. Но нет — молчит, а дедовы частушки смутно фоном угадываются. Первая
такая запись.)
— …ага. Тридцать первое мая, девять часов сорок минут.
Плывем по озеру. Штиль. Остров назывался Косой. У Вали коса, у Марины модные
косички, все остальные девушки отряда носят практичные стрижки. В центре
острова каменный фундамент какой-то постройки — то ли церкви, то ли маяка. Хотя
кому тут нужен маяк? Рядом — утонувшая по самую крышу избушка, сруб, хотя, может
быть, это остатки землянки или какого-нибудь блиндажа. Дед говорит, что при нем
тут никто не жил. Разбираться не стал, если повезет, то потом когда-нибудь…
четыре… пять… не сходит с языка… нет, не могу разобрать… в общем, что-то о
младенце, похороненном заживо… достаточно архетипично, особенно в тоталитарных
культурах. Красный кирпич здесь привозной, из местных глин получается только
желтый и серый — а значит…
(Вот это что? Это нас накрыло чем-то? Какая-нибудь летающая
медуза, которую днем не рассмотреть? Или что? Тридцать первое мая придумал
какое-то…)
Зато я вспомнил, как Рудольфыч, пока мы сидели и курили,
рассказал, что в семьдесят седьмом, когда случился на весь мир известный
«петрозаводский феномен», он служил во внутренних войсках как раз в этих местах
— в Кандалакше. И как их тогда неделями гоняли на прочесывание тайги в поисках
пропавших людей. Люди десятками теряли память и куда-то шли, как лемминги, и
некоторые, уже найденные, успокоенные и обколотые разнообразными полезными
препаратами, потом сбежали из дома или больницы и все-таки смогли исчезнуть. По
слухам, пострадало более полутысячи человек, из них почти двести пропали без
следа. Нашли только два трупа: девушка утонула, а пожилого мужчину задрали
волки. В сентябре, да. С волками, говорят, тоже происходили какие-то чудеса…
И что-то подобное, только по масштабу меньше, было лет пять
спустя на Кольском. По три стороны границы — у нас, в Финляндии и в Норвегии —
точно так же люди теряли память и куда-то шли и прятались. Но тогда безумие
охватило человек семьдесят.
Как раз в тот день на Дальнем Востоке сбили корейский
«боинг».
А пока мы плыли в гости к саамской ведьме.
— Смотри! — вдруг показал вперед Хайям.
Я обернулся. В полосе прибрежных деревьев наметился провал,
а через секунду я увидел башни. Черные мшистые параллелепипеды стояли почти
рядом, как столбы ворот. Они были повыше прибрежных сосен, а значит — метров по
двадцать пять.
— Что это? — крикнул я деду, показывая на столбы.
Он молча кивнул и намного повернул лодку, чтобы мы подплыли
поближе. Я вытащил фотоаппарат.
В общем, это был вход в канал и, наверное, ворота шлюза.
Когда мы совсем медленно проплыли перед ними, в перспективе не то чтобы
обозначилась, но как-то наметилась прямая просека — все, что от канала
осталось. Я до упора выкатил зум и сделал несколько снимков самого столба и
черной чугунной доски на нем — чтобы под разным углом легло освещение. Все
равно букв почти не удалось разобрать… Но что-то смущало глаз.
Насколько позволяло разрешение экранчика, я увеличил снимок.
Вот что меня зацепило почти сразу: я не увидел швов между камнями или
кирпичами! Казалось, оба столба высечены из цельного камня.
— Терхо Петрович! — закричал я. — А можно
подплыть вплотную?
Он приглушил мотор.
— Что?
— Подплыть! Вплотную! Потрогать!
— Опасно! Камни под водой — острые. Пробьют лодку. Нет,
с воды нельзя. Только с суши.
— Эти столбы — они правда из цельного камня?
— А то как же! Видно же даже отсюда.
— А что на доске написано, кто-нибудь прочитал?
— Прочитали, прочитали, есть еще грамотные, не все в
город переехали. Только я не помню. Барон Виттенберг и еще что-то. Тысяча
восемьсот тридцатый… Вернемся, Муру спросим, у нее все записано. Кто строил,
когда строил. Поплыли, а то, не дай бог, изанда налетит, всем плохо будет…
— Что налетит?
— Ветер продольный, волну разгонит! Захлестнет с
краями!
На небе развернулся уже веер из загибающихся перьев. И мы
поплыли поскорее, лодка даже приподняла нос. Вода журчала под днищем — будто
шумел по камням ручей.
