Он что-то явно скрывал, хитрил, однако Корсаков молча достал из сумки заранее приготовленную доверенность. И тут Роксана ловко выхватила ее и стала комкать.
– Ну что ты делаешь? – Он с трудом отнял бумагу.
Роксана замолчала и отвернулась. Вновь будоражить ее больное воображение Марат не стал, вспомнив инструкции руководства. И пытать Симаченко было неуместно.
– Поехали в горы. – согласился он. – На лыжах покатаемся…
– Там снег растаял, – пряча доверенность, сообщил капитан. – Потепление климата, говорят, парниковый эффект… Зато цветут подснежники и эдельвейсы.
За горной саклей в Трявне присматривал местный житель-грек, который, кроме болгарского, не знал ни одного языка, поэтому с ним объяснялись знаками, как глухонемые. И это раньше устраивало – чем меньше суетилась обслуга, тем спокойнее было на душе. Тут же, буквально на следующий день, Корсаков услышал абсолютную тишину – стук крови в ушах – и почувствовал себя неуютно. Агентесса по-прежнему хранила молчание и вообще перестала замечать Марата, причем делала это демонстративно, как если бы и в самом деле была глубоко обиженной, оскорбленной женой. Единственным собеседником оказался телефон, да и то с одним абонентом – со Сторчаком. Шеф выслушал доклад, как всегда, без лишних вопросов, и у Корсакова возникло подозрение, что он в курсе всего происходящего, в том числе знает и о неожиданно измененном месте пребывания.
– В горах Княгине сейчас будет лучше, – заботливо, однако торопливо заключил он. – За пару недель отойдет. Тебе задача поставлена – исполняй.
И еще сложилось впечатление, что, пока он торчит на растаявшем горнолыжном курорте, где в начале лета не встретить живого человека, вокруг меж тем происходит что-то важное, в том числе и здесь, в Болгарии. Симаченко хоть и отвечал на звонки, однако все время или был за рулем, или вел какие-то переговоры и обещал связаться позже. Апелляцию он будто бы подал, но все еще не мог снять арест с имущества, сетуя на нерасторопность местной судебно-правовой системы.
А Марат уже не верил ни единому его слову, с каждым днем все больше убеждаясь, что в безумных «ясновидческих» речах Роксаны не так уж много безумства. Однако разговорить ее по-прежнему не удавалось, впрочем как и подкупить или прельстить прогулками по горам, эдельвейсами и подснежниками. Она запиралась у себя в маленькой светелке на втором этаже и выходила лишь к завтраку, обеду и ужину, которые подавал молчаливый, безъязыкий грек, и если ела, то неохотно, не поднимая глаз, скромно, однако не по-сиротски – скорее, со скрытым вызовом. Первую неделю Корсаков дежурил в сакле либо поблизости от нее, бесцельно слоняясь из угла в угол маленького дворика, огороженного каменным дувалом, изнывал от одиночества и более от полного бездействия. Сторчак ничего не требовал, как-то невыразительно интересовался состоянием подопечной и, кажется, забыл, с какой целью послал их в Болгарию – о гребне ни разу не вспомнил.
С началом второй недели затворничества Роксана начала выходить во двор, однако вела себя странно – как-то старательно пряталась за дувалы, если передвигалась, или просто сидела в шезлонге, подставив лицо солнцу. Наконец Марат уловил ее интерес: взгляд все время был прикован к неподвижному, законсервированному на лето подъемнику.
– Хочешь прокатиться? – спросил он будто бы невзначай.
Голос от долгого молчания у нее был надреснутый, хрипловатый:
– Хочу…
Он едва разыскал управляющего с лыжной трассы и за деньги договорился с ним, чтобы включили подъемник. Агентесса забралась в открытую люльку, боязливо поджав ноги, а когда поднялись довольно высоко, огляделась и заговорила тоном старой, ворчливой и обиженной на весь свет жены:
– Корсаков, ты толстокожий бегемот. Неужели не чувствуешь? За нами следят! И прослушивают даже ночью! У меня в спальне кругом микрофоны. Зачем мы сюда приехали?
– Это тебе кажется, – осторожно начал Марат и чуть не вывалился из люльки от внезапного и какого-то низкого, как инфразвук, крика в самое ухо:
– Мне не кажется! Ничего не кажется! Нас снимают! И слушают! Вот! – Она достала из карманчика скатанный, бесформенный комок.
Это и в самом деле оказались радиомикрофоны и портативные, с ноготь, видеокамеры на липучках.
– Откуда это? – Марат даже изумления скрыть не смог.
Роксана сердито отвернулась.
– Вся твоя сакля обставлена… Все, хочу на море. Ты обещал мне море! – Потом резко обернулась, отняла у него свои находки и зашвырнула в каменную россыпь, проплывавшую внизу. – Мне надоели эти горы! – возмутилась при этом. – Из-за каждого камня выглядывают! Ночью смотрят в окна! И лица мерзкие!
– Хорошо, мы завтра же уедем в Балчик, – наугад пообещал Марат.
– Почему не сегодня? Не сейчас?
Объяснять, что Белый домик находится под арестом, он не решился, опасаясь усугубить ее взвинченное состояние, однако про себя решил следующим же утром, не дожидаясь Симаченко, вызвать такси и отправиться к морю.
– Там шторм, – дипломатично уклонился он. – Вода ледяная, низовка пошла, и медузы у берега. А завтра обещают погоду…
На следующий день Марат знаками попросил грека вызвать такси, и тот вроде бы все понял, отрицательно помотал головой – дескать, вызвал, – однако к назначенному часу во дворик зарулил Симаченко. На другой машине, и это, видимо, сначала сбило с толку Роксану. Она села в автомобиль и, лишь когда тронулись, обнаружила за рулем капитана.
– Я же предупредила тебя, Корсаков! – В тесной кабине ее инфразвук давил на барабанные перепонки. – Этот человек тебя предал!..
И внезапно озвучила все, что раньше нашептывала по секрету, – про страшную смерть от яда, удара ножом и утопления.
Симаченко на миг потерял управление, чуть не шаркнул по разделителю полос, потом резко затормозил, ушел на обочину и остановил машину.
– Что-то с рулевым! – попытался он отвлечь внимание и полез было из кабины.
– Сидеть, – велел Корсаков.
Капитан обернулся и уставился на Роксану – в простоватых глазах теперь стоял откровенный страх.
– Ну, признавайся, капитан, – устало предложил Марат, обняв спинку переднего сиденья. – Что ты тут мне приготовил?
– Это кто? – спросил тот.
– Моя жена. Врать при ней не смей.
– Я так и подумал… А то с какой стати везешь из Москвы, когда их здесь…
– Еще что подумал?
На службе Симаченко считался незаменимым сотрудником, если надо было исполнить что-нибудь дипломатическое – как-то подействовать на шефа, чтоб замолвил слово или потребовал, и кому-то дали квартиру, назначили хорошую пенсию, повысили должностные оклады либо закрыли глаза на чей-нибудь залет. Действовал он обычно через семью Сторчака, чаще через его жену, тещу и позже дочку, поэтому лет десять кряду капитана при них и держали. Он не гнушался исполнять их любые, в том числе и тайные желания, например свозить на свидание в Питер безнадежно влюбленную дочь, обернувшись за ночь; вел какие-то секретные имущественные дела с тещей, потрафлял всяческим, иногда и вздорным капризам жены шефа и при этом умел держать язык за зубами. И надо сказать, сам оставался бессребреником, по крайней мере ничего особенного себе не требовал и находил удовольствие в своем положении быть нужным. К концу нелегкой службы он стал настолько влиятельным и так много знал, что раздраженный шеф однажды потребовал убрать его с глаз долой, а потом и вовсе выпроводить на пенсию. Никто толком не ведал, за что, а позже выяснилось, что сорокалетнему пенсионеру удавалось все время увиливать от полиграфа, и когда Сторчак что-то заподозрил и обязал его пройти эту процедуру, обмануть умную машину у капитана не получилось. Однако сути так никто и не узнал. Да и отношение шефа к нему осталось странным: когда Корсаков приобрел недвижимость в Болгарии, Сторчак неожиданно вздумал трудоустроить Симаченко и предложил взять его управляющим…
