Ганя перестал храпеть, через пару минут проснулся. Зашмыгал носом, протер глаза. Остатки самогона, предложенные Костей, выпил без признаков брезгливости. Муконин завистливо покачал головой.
Быстро оделись, через пустующую кухню вышли на улицу подышать.
Погода нашептывала. Солнце сияло и пригревало. Но все же с похмелья казалось немного зябко. Изредка кукарекали петухи, да кое-где протяжно и лениво отзывалась корова. Рядом радостно капало с крыши.
– А, проснулись, гости дорогие! – Давешняя Санечка с распущенными волосами, черными как смоль, в фиолетовой кофточке поверх халата, с внушительной выпуклостью груди, поставила ведро на крыльцо.
В ведре в желтоватом молоке качнулась белая солнечная медуза.
– Завтрак там, на столе. Еще вот молочка парного принесла. А Колян скоро будет, просил не беспокоиться.
– Не хочешь ли с нами поехать, милая девица? – вдруг пошутил Ганя.
– А куда? – улыбнулась Санечка, остановившись с вновь поднятым ведром.
– На край света.
– Спасибо, конечно, но мне и здесь хорошо.
– Ну, как знаешь.
Деревенская красавица, подарив на прощание дежурную улыбку мадонны, растворилась за дверью. Костя нашел в кармане смятую пачку сигарет, прикурил.
– Дай и мне тоже, – попросил приятель.
Костя угостил Ганю, затянулся, задумался.
Было что-то теплое, родное, но в то же время убийственно тоскливое в этом деревенском пейзаже. Застывший в пляске прореженный штакетник забора. Замершее над черными грядками с грязно-снежной проседью чучело в плаще и шляпе. Редкая птица, беспардонно клюющая освободившуюся от зимнего покрова гадость. Сарай, сросшийся с одноглазой банькой, с чуть клубящей из печной трубой, и за зеленой железной оградой, где-то вдалеке – Уральские горы, подернутые дымкой.
Костя осознавал сейчас, что не существует томительнее пейзажа, чем это почти первозданное угодье, не существует, пожалуй, красивее места, чем эта тихая глушь. Здесь остались корни людские, давно забытые, но так и не выкорчеванные. И стоя на этой сонной земле, как будто чувствуешь незримую нить, связывающую тебя с этими корнями. Словно просыпается нечто и выходит из души, и хочется дышать полной грудью.
«Здесь все одно не прижиться никакому импортному самозванцу, – еще подумал Муконин. – Не поймет он эту землю, не услышит ее слабый шелест, не сможет, как бы ни старался, взрастить в ее почве семена, прочувствовать ее тайный посыл. И уйдет он, помаявшись, разочарованный. Уйдет, недоуменно пожимая плечами и растерянно понурив голову. Как уходили надломленные солдаты павшего духом Наполеона более двухсот лет тому назад».
Тут Косте вспомнилось детство. Он вновь увидел картины каникул в деревне у бабушки с дедушкой, такие же вялые пейзажи, те же взбалмошные крики петухов, зычное мычание коров, забавное блеяние овечек. И этот поселковый дух, запахи навоза и сена, шепот соснового бора, стойкая тина на местном пруду. Такая противная, прилипчивая тина, она медленно наступала многотысячным войском на замерший стрекозой поплавок, и нужно было спускать на зеркало заводи палку и, точно огромным автомобильным дворником, отталкивать пакостливую зеленку назад.
А однажды они рыбачили с канувшим потом в безвестность дружком – все чудилось, что вот-вот начнет клевать, и вроде бы начало уже после заката, – но прибежала бабушка, так любившая передразнивать президента Ельцина по телику, прибежала с мухобойкой и начала ругаться: «Какого лешего, язвить в душу, вы до сих пор здесь сидите?!» Царствие ей небесное…
…Колян Питерский появился, когда приятели почти позавтракали. Ганя допивал парное молоко, Костя бренчал ложкой в кружке с чаем.
– Ну что, орлы, готовы к бою? В смысле, отправиться в дорогу? – бодро спросил он, развалившись в дежурном кресле.
На голове у него красовалась все та же черная вязанка, одет он был в синий спортивный костюм. Похмелье, по всему видно, не особо его мучило.
– А машина готова? – хитро спросил Ганя.
– В лучшем виде. Пожрали? Идите забирайте, – чуть улыбаясь, ответил атаман.
Костя отодвинул чай, нерешительно привстал.
– Погоди-ка, Колян, а помнишь про вчерашнюю бумажку для башкирской полиции? – Ганя вытащил из кармана записку и протянул атаману. – Она точно подействует?
Колян Питерский даже не стал смотреть на листок и фыркнул.
– Я все помню, брателло. Можешь не сомневаться, если попадутся мои люди, то подействует.
– В смысле, мои люди?
– Ну не тормози. У меня в башкирской полиции свои люди есть, я же говорил. А теперь пошли тачку смотреть.
И они отправились в мастерскую. По дороге Костя подумал: и куда это испарилась первичная интеллигентность Коляна? Видно, поначалу напускная вежливость забавляла самого атамана. А потом он раскрылся: этакий простачок, хоть и не урка.
Мастерская – это громко сказано. Во дворе у одного из анархистов (все члены банды, как выяснилось, в основном, были из местных жителей), в просторном гараже на задах, было создано подобие мастерской. Стоял сварочный аппарат, какой-то ржавый подъемник – лебедка с электроприводом, пустой свежевыкрашенный в черный цвет кузов «вазовской» «Лады Самары-2», еще какие-то двери от иномарок, словно выпотрошенное собаками кресло, верстак с тисками, разбросанные тут и там инструменты. И посреди всего этого творческого беспорядка красовалась помытая Ганина «семерка». На правой передней двери почти не осталось следов вмятины. Только более светлые пятна свежей краски. Около «Жигулей» стоял механик Ган, курносый низенький парнишка с хитрыми раскосыми глазами (смесь башкира с русским?), одетый в синюю робу с большой надписью «ЛУКОЙЛ-ИНВЕСТ», спертую, видимо, когда-то давно с производственной фирмы путинско-медведевских времен.
– Здоро́во, мужики. – Ган протянул неожиданно большую мозолистую руку.
Пожатие у него оказалось крепким.
– Тачку пришли забирать? – Он поглядел хитрыми глазками. – У меня все готово. Как раз только воск нанес.
– Что ж, замечательно, – проговорил Костя.
– Сразу тачку посмотрите, чтоб все пучком было, – предупредил Ган.
– Ваш чемоданчик уже на своем месте, – известил Колян Питерский, усевшись на замасленный стульчик и закинув ногу на ногу.
Костя залез руками в тайник под водительским сиденьем, убедился, что макет «Минипы» действительно на месте. Затем он заглянул в «бардачок» и удостоверился, что и его пистолет Грач также остался нетронутым. Ганя тоже пошарился в салоне, проверил багажник и выяснил, что их личный автомат отсутствовал, впрочем, как и трофейный. Затем приятели просмотрели снаружи кузов. Никаких вмятин, все целое, лишь следы свежей, едва высохшей краски, поблескивающей восковым покрытием.
– Да, два автомата Калашникова я включил в размер морального ущерба. – Атаман обвел глазами приятелей.
