Все суровее лицо Уаскаро: тучи заслонили светило. Его взгляд скован льдом: она хитрее, чем кажется, эта Инка, дайте еще хоть раз взглянуть, что она таит в себе. Когда Уаскаро впадает в задумчивость, множество складок сетью набегает на его лицо. От этого черты его становятся сумрачными, лишаются выражения, оборачиваются внутрь. И тогда древность, ровесница серых, полированных стихиями камней, выглядывает сквозь его черты, дышит, превращая в лик настоящего идола, что вырезан из подручного материала – камня, дерева или кости. Нарисовать его портрет в такие минуты – пара пустяков, несколько умелых, четких штрихов, и готово: широкие скулы, хваткие раскосые глаза, тяжелый подбородок, гордый, открытый люб. Плюс сорок с лишним косиц, падающих на плечи лучами.
Инка объята огнем, она – шаровая молния, она – солнце в миниатюре, еще никогда не чувствовала ничего подобного, взъерошенная, в перекошенной юбке и мятом пальто несется, волнуясь, ждет ли ее Уаскаро, не ушел ли он.
«Уаскаро, Уаскаро, я тебя ни капельки не боюсь, кто бы ты ни был, какая разница, все равно я уже здорово сохну по тебе». Инка несется, ловко маневрируя среди людей, она вся в огне: синие, золотые, лисьи лоскуты огня вырываются из ее глаз, из ее ноздрей, шипят, искрят и жалят зазевавшихся, медлительных прохожих.
Вон он, Уаскаро, стоит, перебирает бусы из кофейных зерен, лицо его такое строгое, словно кто-то вытер ноги об его тень и унес ее с собой. Его губы шевелятся, его косицы, его плечи – позолочены, он – каменное изваяние, и нет никого прекраснее, никого загадочнее. «Уаскаро, Уаскаро, ты можешь ускользать и дичиться меня, но когда-нибудь я все равно затащу тебя на крышу загорать и оближу тебя, как волчица-мать своего щенка, когда-нибудь я сорву кофе с молоком твоего поцелуя». Все это слишком отчетливо читается на Инкином лице, в ее сияющих глазах, на ее пылающих щеках, в ее полнокровной, сочной улыбке, в ее крылатой походке. Ни волочащийся по земле шарф, ни скособоченное мятое пальто, ни тертая ветхая сумка, ни выцветшие бордовые кеды – не способны затмить полноту ее самообнаружения, не способны снизить глубину ее жадного, радостного вдоха и прерывистого, резкого выдоха.
Уаскаро наконец выхватывает Инку из толпы, от его зорких глаз не укрылось ее пламя, перемена так ощутима, что Уаскаро в замешательстве теребит нитку бус. «Инка, Инка, я думал, ты будешь моей преданной ученицей, я надеялся научить тебя всему, что умею, и уйти на покой, но зачем глаза твои так горят, зачем щеки твои пылают, зачем твоя сумка-бык умиляет меня. Ты летишь ко мне, не замечая, что тебя сдувает ветер. О какой любви тут может идти речь?! Инка, Инка, это мне надо учиться у тебя так умилять, даже когда горишь…»
А Инка уже совсем близко, ее благодарный клич несется над толпой, задевая макушки. В ответ лучики-морщинки намечаются у глаз Уаскаро, улыбка прерывает его задумчивость, он сжимает Инкину руку и целует воздух над ее щекой.
И вот они снова вместе, отправляются на прогулку по Океану Людскому, вместе уплывают, хоть на пару часов, каждый от своих берегов. Вечер украсил улицы ожерельями лампочек, в позолоте света иначе, броско, брачно выглядят набедренные повязки рекламных плакатов, тяжелые мерцающие щиты-серьги, кольца и браслеты вывесок, массивные, яркие одеяния витрин, перья, мишура, шкуры, когти, все выставлено наружу, освещено и позолочено. Как только город сменил серую шерсть полудня на ритуальный ночной наряд, аборигены и странники, кочевники и служащие, цыгане и оседлые домохозяйки, авантюристы и быкадоры, собиратели земель и батраки вырвались на улицы, выстукивают каблуками, вышаркивают подошвами ритм. Ночь близится, вечер в самом разгаре. Инка запугана, от одного вида толпы к горлу подступает морская болезнь. Ускорив шаг, она старается поспевать за Уаскаро, силится расслышать, что он говорит о том, как случаются встречи. Ничего не слышно, слова уносит ветер, слова перепутываются с шумом, стуком, гулом. Как случаются встречи – Инка прослушала, не успела распутать свалявшуюся шерсть слов от репьев и колючек города, упустила и теперь спешит, стачивает каблуки-зубья об асфальт, чтобы не упустить чего-нибудь еще.
«Инка, Инка, я открыл тебе, как случаются встречи, я научил, как можно создать случайную встречу или ее избежать, но мои слова летят мимо тебя, летят прочь от земли и тонут в Звездной Реке, а ты зачарованно смотришь на мои губы и гладишь мои щеки глазами. Инка, пойми, я выловил тебя, маленькую рыбку, из необъятного и бесконечного Океана Людского неслучайно. Именно тебя я искал, кружил среди лабиринта домов и удивился, когда нашел, затерявшуюся в городе девушку-тень, сгорбленную, бредущую наугад по колено в Звездной Реке. Только ты из всего Океана Людского сможешь перенять мое искусство, только тебе оно предназначено, зачем тогда ты горишь и зачем разжигаешь меня?»
Небо над городом темнеет, вот уже стало крепким, ничем не разбавленным кофе. Город бряцает погремушками, костяшками ожерелий, притопывает, искрит, подмигивает, вспыхивает светом дальних и ближних фар, золотит глаза и куртки прохожих, которые разбредаются, оставляя пустые улицы, мерцая, качаться в забытьи, как подвесные мосты. Улицы затихли, не стучат набойки, не цокают подковки каблуков и громкие выкрики не заставляют вздрогнуть. «Уаскаро, Уаскаро, почему бы нам не пройтись по пустому городу, в котором не видно людей и не слышно шагов, под кофейным небом, среди фонарей, что золотят и серебрят наши одежды. Почему бы нам не спуститься к реке, подышать волнующим и сырым воздухом, можно было бы просто идти рядом, а лучше взяться за руки, сначала молча, а потом ты бы начал тихо, издалека и все мне рассказал, можно очень коротко и без слов, а я уж постараюсь понять. Но, видно, тебе нравится говорить загадками, напрягая голос, перекрикивать музыку и шум».
Уаскаро держит Инкино запястье и тянет ее за собой – нырнуть в темноту, в нагретый, душный склеп ночного кафе. Здесь они сидят молча, тянут кофе во времени, лишь иногда нарушая молчание. Уаскаро кивает головой в сторону тех людей, которые нечаянно встретились, бегут друг к другу, размахивая руками, спешат обменяться поцелуями и захлебываются от радости. Но Инка равнодушна к случайным встречам. Она до обидного холодно поглядывает на двух изящных девушек, белолицых и медлительных, словно они божки, вырезанные из кости. Не трогает Инку, что не виделись подруги четыре года, не изумляет, что одна из них – художница, а спутник другой – хмурится из-под бровей, чем-то его озадачила эта встреча, почему-то его щетинистое лицо затянуто тучами. Он безрадостно наблюдает, как его подруга диктует художнице номер телефона. Инку захватило в свои сети и не отпускает одно мечтание: положить голову на плечо Уаскаро, почувствовать щекой его мягкий свитер, вдыхать аромат рощи цветущих цитрусовых от его косиц и так уснуть. Но Уаскаро увлеченно следит за тем, как возле стойки бара знакомятся два человека, он дирижирует их робкими движениями и шепотом подсказывает нужные слова. Обиженная невниманием, Инка рассматривает узор кольца на его левой руке – орнамент неизвестных в наших краях зверюшек и плодов. Продолжая наблюдение, Уаскаро что-то тихо объясняет, а когда переводит взгляд на Инку, обнаруживает, что она, убаюканная волнами своих мечтаний, завороженная орнаментом кольца, уснула, уронив голову на руку. Он тихонько гладит ее, жалобно и печально, как гладят спящего котенка или ребенка. Он умиленно улыбается на ее косолапые худые ноги в кедах, на устилающий пол шарф, на мятое перекошенное пальто, на худые коленки. Расстроенный, он тихо отодвигает стул, срывается с места и уходит, обернувшись у выхода, окидывает ночное кафе внимательным взглядом, не обидит ли кто эту девушку, которая спит за столиком, ее черные волосы растрепались и похожи на пучки травы. Уаскаро уходит, оставляя ее одну, уходит, качая головой: время бесконечно, и легко ошибиться в выборе момента. Пусть Инка найдется, пусть проявится, он согласен подождать.
