Огромное море профессий раскинулось перед Инкой, было это море обманчиво-спокойно, а на мелководьях не вздумай выкупаться, тоненькие, как волосок, и веселые рыбки вплывут куда не следует и сожрут заживо внутренности. Требовались помощники кондитеров, сварщики, разыскивались целые полки менеджеров по рекламе и стада веб-дизайнеров, отдельные секретарши и сантехники тоже были нужны, но и торговые представители и администраторы складов также с нетерпением разыскивались среди безработного и жадного до заработка люда. Но Инку нигде не ждали. Может быть, на том конце провода чувствовали голодные нетерпеливые нотки в ее голосе или излишние рвение и поспешность вызывали подозрение искателей рабочей силы. Никуда Инка не годилась, даже на должность захудалого сантехника, даже на тертое хиленькое кресло секретарши в контору по реализации пуха и пера домашних птиц. К вечеру ее ухо вспотело и отекло от трубки, в голове отпечатались гудки. Четкие каменные голоса, отшлифованные по форме контор, метали в нее дротики высокомерия и стреляли из пращи отказами. Они допрашивали и обрывали Инку, как хитрые старые рыбы, знавшие сети и гарпуны. Они без слов, по одному дыханию, чуяли фальшь, догадывались о недосказанном, жестоко разоблачали приукрашенное, не испытывая ни капли сострадания. Они стояли на своем крепко, как многовековые каменные скалы, они все, как один, принадлежали к числу знающих, что хотят, поэтому теснили и не желали пропускать негодного чужака в свой мир. Похоже, Инкина лодка села на мель и застыла посреди моря профессий, не двигаясь с места, несмотря на все приложенные за день усилия. А время теперь стало для Инки важнейшим природным ресурсом. Измерялось Инкино время теперь толщиной кошелька-камбалы. За недолгую жизнь этой замшевой рыбки до плачевного дня, когда рыбка окончательно похудеет, опустеет и загнется, надо было найти себе островок в море профессий, хоть какое-нибудь захудалое острие кораллового рифа выгадать. На ужин пришлось грызть сухари с кефиром, холодильник был пуст, как ритуальный барабан, на нем Инка и сорвала все отчаяние, отпечатав на дверце парочку вмятин тревоги и меланхолии. К полудню следующего дня наметилось несколько зыбких согласий, и на бумажке возникла парочка безнадежных адресов, куда надо было скорей тащиться на собеседование. Инка догадывалась, что там никакого улова не предвидится, тем не менее с упорством заядлого рыболова, что втыкает гарпун наобум, она натянула жалкие остатки одежды, которыми грабители побрезговали, пшикнула на затылок экстрактом зеленого помидора и отправилась в город бороться с безработицей.
Стараясь обмануть предчувствия, она двигалась гордо и уверенно, как искатель сокровищ, который не подвергает сомнению карту с указанием клада. Однако вечером, на ходу сдуваясь, как кожаный сосуд, Инка, запыленная и задымленная городскими ветрами, возвращалась домой ни с чем. Поддержав себя сухим картофелем и вялой сосиской, она засыпала, встревоженная наметившимся худением кошелька-камбалы. В темноте опустошенный бедлам-вигвам и так-то производил плачевное впечатление, да еще Инка предчувствовала: к дому подступают голод и нищета.
Так и в таком духе пролетела неделя. Предчувствия не обманули, кошелек-камбала худел, уменьшался, содержал в своем животе лишь несколько крупных родных купюр, о чужеземных бумажках и говорить не приходилось – все вытянул натуральный обмен. Кошелек стал подвижной маленькой рыбкой, эта юная и беспечная камбала зарывалась за подкладку сумки, всегда не вовремя пропадала, стараясь спрятаться и отлежаться, но худела с каждым часом все больше. Негазированная родниковая вода, песочное колечко, земляные орехи, дорога на бесполезное собеседование, дорога на другое бесполезное собеседование и на третье собеседование, которое точно так же не принесло результата, новые газетки с объявлениями – все это истощало Инкин кошелек, обедняло ее обеды и ужины, а о завтраках приходилось как бы случайно позабывать. Инка старалась игнорировать голод как каприз природы, как водопад, рядом с которым живешь и привык, но голод был сильнее. Он окрашивал Инкины щеки и кожицу над ключицами в зеленоватый цвет, накладывал на веки иссиня-черные тени, придавал походке мечтательную шаткость, а самообнаружению – легкость маленькой птички. От голода Инка казалась беспокойной, глаза ее воровато блестели, движения были юркие и резкие, а речи немногословные, тихие и неуверенные, это очень мешало войти в доверие, настораживало и пугало работодателей, сеяло подозрения и колебания. Все чаще Инку выпроваживали ни с чем, швырнув в спину безнадежное: «Мы подумаем, и вам позвонят». Но никто, конечно, не звонил. Однако нельзя сказать, что в Инкину жизнь нагрянула полярная ночь. Как раз наоборот, дома к ее приходу покорно молчавший телефон начинал шуметь, и тихий, успокаивающий, как коренья бузины, голос Звездной Пыли освещал потемки безработицы и отчаяния, а коротенькие справки о состоянии Вселенной придавали сил для новых скитаний по собеседованиям.
Силы были ей ох как нужны, хотя бы чтоб преодолеть бесконечные коридоры с Водами Эмульсионки и отыскать нужную дверь. Силы нужны были, чтобы избавиться от удручающих, холодящих тело воспоминаний. Навязчиво всплывала в памяти девушка-тростник из крупной компании, торговавшей недвижимостью, которая сначала согласилась, а потом передумала и, покрикивая, выставила за дверь. Перекрывали кислород полуголые груди женщины-козы из процветающей мебельной фирмы, которая, с порога вскользь глянув на запыхавшуюся Инку, тут же хлестнула отказом. Больнее всего царапали Инкину кожу ритуальные ножи маникюра незабываемой начальницы, которая вертела перед смущенной Инкой брелоком-пенисом. Принадлежала эта воительница к племени жестоких и бессердечных каннибалов. Язык, образ мысли и традиции этого племени покрыты густым, непролазным туманом, и пойди разберись, как им угодить. Не давая жертве сориентироваться и что-либо для спасения предпринять, агрессивная начальница, жадная до свежей крови, загоняла дрожащее самообнаружение в землянки и подвалы, резала Инку по живому, беспорядочно кромсала и пожирала заживо, стыдя за полную непригодность к работе в крупной фирме по производству косметики для интимных мест. Тут силы и покинули Инку, она заглянула в сумку, извлекла раковину чулуп-уфанью
[16]
, дунула в нее и выпустила чарующую песнь. Надежно и надолго окаменев, злосчастная начальница не нашла, чем бы оборониться, стояла и беспомощно размахивала руками. А Инка, упрятав музыкальный инструмент до следующего подходящего случая, уже петляла по коридорам-сорнякам, по коридорам-вьюнкам, где совсем не хочется затеряться, но почему-то получается легче всего. На ходу она бранилась и отсылала целые племена в самые неподходящие для жизни места, но ссылки эти не помогали трудоустройству, не проясняли мо2рок ближайшего будущего. Когда же Инка наконец вырвалась из зеркального здания на волю, ветерок фамильярно ворошил ей волосы, вплетал ленты ароматов от ближайших харчевен и баров, не освежал, а пробуждал аппетит и заставлял шевелиться. И все же ни голод, ни безнадега, ни унижения не могли Инку сломить, и свою тертую шкурку она бы не променяла ни на одну из тех роскошных драгоценных пушнин, что движутся по проспекту в «ниссанах» и «вольвах». Шкурку свою захудалую Инка со скрипом решилась бы поменять только на оперение живого и здорового Джима Моррисона, и то с условием, чтобы в горле проживал голос-шаман а в голове – складывались песни.
