И я стала перечислять имена тех, кто, по моему мнению, мог
бы подписать петицию. Это были все мои близкие друзья, кое-кто из родственников
и коллег. Когда я называла очередное имя, Айва убежденно произносила «Да, он
только что подписал» или «Она только что подписала». Иногда добавляла и кого-то
со своей стороны: «Мои родители подписали бы твою петицию. Их дети росли во
время войны. Они ненавидят бесплодные конфликты. И были бы рады, если бы твой
развод наконец кончился». Я закрыла глаза и стала думать дальше.
— Билл и Хилари Клинтон подписали, — выпалила я.
— Не сомневаюсь, — сказала Айва. — Знаешь,
Лиз, да кто угодно подписал бы твою петицию. Неужели не понимаешь? Назови
любого человека — живого и мертвого — и все подписи будут твои.
— Святой Франциск Ассизский только что подписал!
— Точно! — Айва решительно хлопнула по рулю. Тут
меня было уже не остановить:
— Авраам Линкольн подписал! Ганди, Мандела и все
остальные борцы за мир. Элеанор Рузвельт, мать Тереза, Боно, Джимми Картер,
Мохаммед Али, Джеки Робинсон и далай-лама. Моя бабушка — она умерла в 1984 году
— и другая бабушка, она еще жива. Мой препод по итальянскому, психоаналитик,
литературный агент. Мартин Лютер Кинг-младший, Кэтрин Хэпберн… и Мартин
Скорсезе (он совсем неожиданно всплыл, но и ему спасибо). И моя гуру, конечно…
и Джоан Вудвард, и Жанна д'Арк, и миссис Карпентер, моя учительница в четвертом
классе, и Джим Хэнсон…
Я сыпала именами. Это продолжалось почти час, пока мы ехали
по Канзасу, и благодаря всем этим людям моя петиция за мир в душе растянулась
на многие страницы. Айва все время поддакивала — тот подписал, та
подписала, — а меня вдруг охватило приятное чувство защищенности, словно
все эти добрые души окружили меня своей благосклонностью.
Наконец мой список подошел к концу, и вместе с ним ушла
взбудораженность. Захотелось спать. Айва сказала:
— Поспи. Я еще поведу.
Я закрыла глаза. И тут мне в голову пришло последнее имя:
— Майкл Джей Фокс подписал, — пробормотала я и
уснула. Не знаю, как долго я спала, может, всего минут десять, но очень крепко.
Когда очнулась, Айва по-прежнему вела машину и тихонько напевала себе под нос.
Я зевнула…
И тут зазвонил телефон.
Я посмотрела на иль мио телефониньо, который исступленно
вибрировал в пепельнице арендованной машины, словно не в силах сдержать
волнения. После сна я еще плохо ориентировалась в пространстве, была как под
кайфом и не сразу сообразила, что нужно делать с телефоном.
— Ты что? — спросила Айва (она раньше меня все
поняла). — Возьми трубку.
Я взяла телефон и прошептала:
— Да…
— Хорошие новости! — раздался голос моей
адвокатессы из далекого Нью-Йорка. — Он только что подписал бумаги!
10
Несколько недель спустя я уже жила в Италии.
Я ушла с работы, выплатила бракоразводную компенсацию мужу и
гонорар адвокату, покинула дом и квартиру, а все, что у меня осталось, отдала
на хранение сестре и собрала два чемодана. Так началось мое путешествие длиною
в год. И самое главное — оно было мне по карману, ведь произошло настоящее
чудо: издательство заранее купило еще не написанную книгу о моих приключениях.
Короче, все вышло именно так, как предсказывал старик-индонезиец. Я потеряла
деньги, но они тут же вернулись ко мне — если не все, то достаточно, чтобы
обеспечить год безбедной жизни.
И вот теперь я живу в Риме. Нашла тихую студию в старинном
здании всего в нескольких узких улочках от Испанской лестницы, под кружевным
тенистым балдахином роскошного сада Боргезе, прямо напротив пьяцца дель Пополо,
где древние римляне устраивали гонки на колесницах. Конечно, здешним улицам
далеко до простора и великолепия моего старого нью-йоркского квартала с видом
на вход в тоннель Линкольна, но все же…
Все же я устроилась неплохо.
11
Первый ужин, отведанный мною в Риме, был так, ничего
особенного. Домашняя паста — спагетти карбонара — с гарниром из тушеного
шпината с чесноком. (В письме друзьям на родину великий романтик Шелли ужасался
итальянским обычаям: «Молодые аристократки здесь едят — никогда не догадаешься,
что — ЧЕСНОК!») Кроме того, я съела артишок — просто на пробу, ведь римляне до
жути гордятся своими артишоками. И еще мне достался неожиданный бонус от
официантки: она принесла один гарнир бесплатно. Это была порция жареных цветков
цуккини, фаршированных мягким сыром (они были обжарены так быстро, что,
наверное, сами не заметили, как их сорвали с ветки). После спагетти я заказала
телятину. О, и еще выпила бутылку домашнего вина—в одиночку. И закусила теплым
хлебом, сбрызнутым оливковым маслом и посыпанным солью. Плюс тирамису на
десерт.
Возвращаясь домой после этого пира примерно в одиннадцать
вечера, я услышала шум, доносящийся из окон дома на моей улице. Похоже, там
было целое сборище дошколят, — может, у кого-то из детей день рождения?
Смех, визг, беготня. Поднявшись по лестнице в квартиру, я легла на кровать и
выключила свет. И стала привычно ждать, когда же меня охватит тревога или слезы
польются — обычно именно это и случалось, стоило мне остаться одной в темноте.
Но сегодня мне было хорошо. Я чувствовала себя нормально. Первые шаги к счастью
были сделаны.
Уставшее тело спросило уставший мозг: «И это все, что тебе
было нужно?»
Ответа не последовало. Я уже крепко уснула.
12
Koе в чем все западные мегаполисы похожи. Все те же африканцы
торгуют поддельными сумками и очками, все те же выходцы из Гватемалы дудят
старую песенку на бамбуковых флейтах («Соловьем быть лучше, чем улиткой»). Но
кое-что увидишь только в Риме и больше нигде. Например, продавец бутербродов,
который при встрече зовет меня красоткой. «Горячий или холодный панини, белла?»
И обнимающиеся парочки на каждом углу — как будто у них конкурс «кто кого»:
завязываются узлом на каждой скамейке, гладят друг друга по головам и причинным
местам, целуются и милуются без конца.
А фонтаны… Плиний Старший писал: «Если задуматься о том,
сколько воды поступает в публичное пользование в Риме — для бань, резервуаров,
каналов, домов, садов и вилл, — и представить пройденное ею расстояние,
обойденные плотины, проточенные насквозь горы, пересеченные долины, то нельзя
не признать, что нет ничего более чудесного в мире».
Со времен Плиния прошли столетия, и сегодня у меня есть
несколько претендентов на звание моего любимого римского фонтана. Один — на
вилле Боргезе. В центре него резвится семейство из бронзы. Папа — фавн, мама —
обычная женщина, а ребенок просто без ума от винограда. Родители стоят в
странной позе — лицом друг к другу, ухватив друг друга за запястья и
отклонившись назад. То ли они собираются начать ссору, то ли весело кружатся —
трудно понять, но скульптура в самом деле как живая. Что бы там родители ни
делали, их отпрыск восседает прямо между ними, на сплетенных руках и, не
обращая внимание на ссору или веселье, жует свой виноград, болтая раздвоенными
копытцами (малыш явно пошел в папу).
