Я очень старалась избавиться от привычки постоянно плакать.
Как-то вечером, в очередной раз свернувшись калачиком на диване в углу, в
очередной истерике после очередного раунда унылых размышлений, я спросила себя:
«Взгляни на себя, Лиз, можешь ли ты изменить хоть что-то?» И сделала
единственное, на что была способна: встала и, не прекращая плакать, стала
балансировать на одной ноге посреди комнаты. Мне хотелось доказать себе, что я
все еще хоть немного контролирую ситуацию: пусть мне не под силу остановить
слезы и мрачный внутренний диалог, я, по крайней мере, могу биться в истерике,
стоя на одной ноге. Хоть что-то для начала.
Я переходила улицу, чтобы идти по солнечной стороне.
Находила утешение в кругу семьи и близких, общаясь с родными, которые меня
воодушевляли, а из друзей — лишь с неисправимыми оптимистами. Женские журналы
услужливо сообщали, что с такой низкой самооценкой, как у меня, с депрессией не
справиться, — и я сделала красивую стрижку, купила дорогую косметику и
красивое платье. Правда, когда подруга похвалила мой новый образ, я смогла лишь
мрачно пробурчать: «Операция „Поверь в себя“ — день первый».
Таблетки были последним средством, к которому я обратилась
после двух лет борьбы с хронической депрессией. Я твердо убеждена, что его
стоит использовать лишь тогда, когда больше ничего не помогает. В моем случае
перелом настал, когда я всю ночь просидела в спальне, пытаясь отговорить себя
от намерения проткнуть руку кухонным ножом. Тогда здравый смысл одержал верх,
но с небольшим перевесом. В тот период мне в голову лезли всякие приятные мысли
— например, прыжок с крыши или выстрел в висок легко избавят меня от страданий.
Но лишь когда я всю ночь просидела с ножом в руке, что-то во мне переломилось.
Наутро, как только взошло солнце, я позвонила Сьюзан и стала
просить о помощи. Не думаю, что хоть одна женщина за долгие века существования
моей семьи когда-либо делала такое: на середине пути, в середине своей жизни
садилась посреди дороги и заявляла: «Все, дальше не пойду — мне нужна помощь».
Мои предки ни за что бы не остановились. Им никто бы не помог — это было
невозможно. Они бы просто умерли с голоду вместе со своими семьями. Я думала об
этом не переставая.
Никогда не забуду лицо Сьюзан, когда она ворвалась в комнату
через час после моего звонка и увидела меня, развалину, скорчившуюся на диване.
Это одно из самых тяжелых воспоминаний тех страшных лет — моя боль, которая как
в зеркале отразилась на ее лице, выражавшем настоящий страх за мою жизнь. Я так
и лежала, свернувшись калачиком, а Сьюзан обзвонила всех и наконец нашла
психотерапевта, который согласился принять меня в тот же день и выписать
антидепрессанты. Во время ее разговора с доктором я могла слышать только ее
реплики, и она сказала: «Я очень боюсь, что моя подруга может навредить себе».
Я тоже этого боялась.
Когда в тот день я пришла на прием, доктор спросил, почему я
так долго не обращалась за помощью. Можно подумать, все это время я не пыталась
помочь себе сама. Я объяснила, почему не хочу и не считаю нужным принимать
антидепрессанты, положила на стол три своих опубликованных книги и сказала: «Я
— писательница. Пожалуйста, не прописывайте ничего, что разрушит мой мозг!»
Доктор ответил: «Будь у вас почечная недостаточность — вы недолго думали бы, прежде
чем принять таблетку, так почему сейчас сомневаетесь?» Этот вопрос лишь
показывает, как плохо он знал мою семейку. Ведь Гилберты вполне могут
отказаться от таблеток и при почечной недостаточности; любая болезнь для нас —
свидетельство личных, этических или моральных проблем.
Мне прописали коктейль из лекарств: занакс, золофт,
веллбутрин, бусперин. Постепенно мы выяснили, какое именно сочетание таблеток
не провоцирует тошноту и не заглушает либидо намертво. Очень быстро, меньше чем
через неделю, я почувствовала, как в мои мысли проник первый солнечный лучик.
Кроме того, я наконец смогла нормально поспать. Это было настоящим подарком,
ведь без сна из трясины не выбраться — шансов ноль. Так ко мне вернулись часы
благотворного сна, перестали трястись руки, а обруч, тисками сжимавший грудь, и
панический страх в сердце попросту исчезли.
И хотя таблетки помогли сразу, меня по-прежнему тревожило,
что я их принимаю. Меня не волновало, кто сказал, что антидепрессанты — лучший
и совершенно безопасный выход; я все равно испытывала по этому поводу
противоречивые чувства. Эти таблетки были мостиком, который должен был привести
меня к выздоровлению — в этом я не сомневалась, — но все же мне хотелось
как можно скорее прекратить их принимать. Я начала пить лекарства в январе две
тысячи третьего года. И к маю уже существенно снизила дозировку. Эти месяцы
были самыми тяжелыми — последние месяцы бракоразводного процесса и нелегкой
жизни с Дэвидом. Смогла бы я выдержать все это без таблеток, ведь стоило
выждать лишь чуть-чуть? Смогла бы выжить в одиночку, без посторонней помощи? Не
знаю. Такова уж человеческая жизнь: в ней не может быть статистики, нельзя
узнать, что бы вышло при замене одной из переменных.
Я понимаю, что таблетки облегчили мои мучения. И благодарна
им за это. Но все же пилюли, влияющие на эмоциональное состояние, вызывают у
меня очень двойственные чувства. Меня восхищает их сила, но тревожит их
повсеместность. Мне кажется, следует выдавать эти лекарства по рецепту и
использовать гораздо менее свободно, чем сейчас в Америке, обязательно в
комплексе с сеансами психотерапии. Устранить симптом болезни, не обращаясь к ее
истинным причинам, — классический пример легкомысленной западной философии:
нам кажется, что кто угодно может выздороветь быстро и сразу. Может,
антидепрессанты и спасли мне жизнь, но их эффект проявился лишь в сочетании с
примерно двадцатью другими методами лечения, которые я использовала
одновременно, чтобы спасти себя, — и надеюсь, мне больше никогда не
придется принимать эти лекарства. Хотя врач и заявил, что следует применять их
курсами в течение всей жизни, так как у меня есть «склонность к меланхолии».
Очень надеюсь, что это не так, и намерена приложить все усилия, чтобы доказать
его неправоту — или хотя бы бороться со своей склонностью всеми средствами.
Говорит ли это о моей целеустремленности или об ослином упрямстве — трудно
сказать.
Такая уж я.
18
Да уж, я такая. Приехала в Рим — и сразу начались проблемы.
Громилы Депрессия и Одиночество снова вломились в мою жизнь, а последняя
упаковка веллбутрина кончилась три дня назад. Есть, правда, еще таблетки в
нижнем ящике комода, но я их трогать не хочу. Хочу освободиться от них
навсегда. Но вместе с тем нужно прогнать Депрессию и Одиночество. Как разрешить
эту дилемму — непонятно, поэтому я начинаю метаться в панике. Так происходит
всегда, когда мне непонятно, что делать. И вот сегодня вечером я достаю свою
самую заветную тетрадку, которую храню рядом с кроватью на экстренный случай. Я
открываю ее, отыскиваю чистую страницу и пишу Мне нужна твоя помощь.
А потом жду. Через некоторое время приходит ответ,
написанный моим почерком: Я здесь. Чем тебе помочь?
Так начинается наш крайне странный и сверхсекретный
разговор. Здесь, на страницах тетрадки, я говорю сама с собой. Мне отвечает тот
голос, что я слышала в ту ночь, сидя на полу в ванной, когда впервые обратилась
к Богу со слезами и услышала, как кто-то (или что-то) велело мне идти спать. В
последующие годы этот голос возвращался ко мне во времена самого черного
отчаяния, и я обнаружила, что до него легче всего достучаться в письменной
форме. К моему удивлению, доступ к моему собеседнику был открыт почти всегда,
даже в самые безрадостные минуты. Даже когда боль становилась невыносимой, спокойный,
участливый, добросердечный и бесконечно мудрый голос (может, это был мой
внутренний голос, а может, и нет) неизменно отвечал мне на бумаге в любое время
дня и ночи.
