Положившись на интуицию, я отправила письма обоим
одновременно и спросила по-итальянски: «Вы, случаем, не братья?»
Джованни ответил первым, прислав весьма провокационное
сообщение. «Лучше. Мы — близнецы».
Ну как тут не согласиться — двое лучше, чем один. Высокие,
смуглолицые, видные и неотличимые друг от друга, обоим по двадцать пять, и у
обоих огромные карие глаза с влажным блеском — типичные итальянские глаза, от
которых у меня мурашки бегут по коже. Познакомившись с близнецами лично, я
невольно засомневалась, не стоит ли мне внести кое-какие поправки в свой обет
целомудрия. Например, хранить целомудрие, но сделать исключение для двоих
симпатичных двадцатипятилетних близнецов из Италии? Тут я вспомнила одну свою
знакомую, которая, будучи вегетарианкой, все же никогда не может отказаться от
бекончика… В мыслях уже складывался текст письма для «Пентхауса»:
…Стены римского кафе освещали лишь дрожащие свечи, и было
невозможно понять, чьи руки ласкают…
Ну уж нет.
Нет, нет и еще раз нет.
Я оборвала фантазию. Не время сейчас искать приключений на
свою голову и (что неизбежно) усложнять и без того запутанную жизнь. Мне нужно
исцеление и покой, а их способно подарить лишь одиночество.
Как бы то ни было, к середине ноября (то есть к сегодняшнему
дню) мы с Джованни, который оказался скромным и прилежным парнем, стали
хорошими друзьями. Что касается Дарио, более взбалмошного из двоих, то его я
познакомила со своей очаровательной подружкой Софи из Швеции, и они проводили
время вместе, практикуя совсем другое. Мы же с Джованни только говорили. Мы
ужинали вместе и общались вот уже несколько чудесных недель, исправляя
грамматические ошибки за пиццей, и сегодняшний вечер был не исключением. Новые
идиомы, свежая моцарелла — словом, приятное вечернее времяпрепровождение.
Сейчас полночь, стоит туман, и Джованни провожает меня домой
по римским закоулочкам, петляющим вокруг старинных зданий, подобно
змейкам-ручейкам в тенистых зарослях кипарисовых рощ. Вот мы и у двери моего
дома, стоим лицом к лицу. Джованни обнимает меня по-дружески. Уже прогресс,
первые несколько недель он отваживался лишь пожать мне руку. Останься я в
Италии еще годика на три, глядишь — набрался бы храбрости для поцелуя. А вдруг
он прямо сейчас меня поцелует? Здесь, на пороге… ведь есть еще шанс… и мы стоим,
прижавшись друг к другу в лунном свете… это, конечно, будет ужасной ошибкой, но
нельзя же упускать возможность, что он сделает это прямо сейчас… ведь всего-то
и нужно наклониться и… и…
И ничего.
Джованни отступает.
— Спокойной ночи, дорогая Лиз, — говорит он.
— Виопа notte, caro mio, — отвечаю я.
Я в одиночестве поднимаюсь на четвертый этаж. Одна вхожу в
свою маленькую студию. Закрываю дверь. Меня ждет очередная одинокая ночь в
Риме. Долгий сон в пустой кровати в компании итальянских разговорников и
словарей.
Я одна, совсем одна, одна-одинешенька.
Мысль об этом заставляет меня выронить сумку, опуститься на
колени и прикоснуться к полу лбом. И там, на полу, я обращаюсь ко Вселенной с
искренней молитвой благодарности.
Сначала по-английски.
Потом по-итальянски.
И в довершение, чтобы уж наверняка, — на санскрите.
2
Раз уж я стою на коленях, позвольте перенести вас на три
года в прошлое — в то самое время, когда началась эта история. Оказавшись там,
вы обнаружили бы меня в той же позе: на коленях, на полу, бормочущей молитву.
Но, не считая позы, все остальное три года назад было совсем
не похоже на день сегодняшний. Тогда я была не в Риме, а в ванной на втором
этаже большого дома в пригороде Нью-Йорка. Этот дом мы с мужем купили совсем
недавно. Холодный ноябрь, три часа ночи. Муж спит в нашей кровати. А я прячусь
в ванной, пожалуй, уже сорок седьмую ночь подряд и, как и все предыдущие ночи,
плачу. Плачу так горько, что наплакала уже лужу слез, которая разлилась передо
мной на кафельной плитке резервуаром душевных радиоактивных отходов, — тут
и стыд, и страх, и растерянность, и печаль.
Не хочу больше быть замужем.
Мне очень не хотелось верить в это, но правда засела глубоко
внутри и не давала мне покоя.
Не хочу больше быть замужем. Не хочу жить в этом доме. Не
хочу иметь детей.
Но как это — не хочу детей?! Я же должна их хотеть! Мне
тридцать один год. Мы с мужем вместе восемь лет, женаты шесть, и вся наша жизнь
построена на уверенности, что после тридцати — самое время остепениться — я
наконец успокоюсь и рожу ребеночка. Нам обоим казалось, что к тому времени я
устану от постоянных разъездов и с радостью поселюсь в большом доме, полном
хлопот, детишек и сшитых собственноручно лоскутных одеял. На заднем дворе будет
сад, а на плите — уютно побулькивающая кастрюлька с домашним рагу. (Кстати, это
весьма точное описание моей матери, что еще раз доказывает, как трудно было мне
отделить себя от этой властной женщины, в чьем доме я выросла.) Но мне все это
было не нужно. Я осознала это с ужасом. Мне исполнилось двадцать восемь,
двадцать девять, и вот уже неизбежная цифра тридцать замаячила на горизонте,
как смертный приговор. Тогда я и поняла, что не хочу заводить ребенка. Я все
ждала, когда это желание появится, а оно все не приходило и не приходило. А
ведь мне прекрасно известно, что значит желать чего-то. И ничего подобного я не
чувствовала. Мало того, мне все время вспоминалось, что сказала сестра, когда
кормила грудью своего первенца: «Родить ребенка — это как сделать наколку на
лбу. Чтобы решиться на такое, надо точно знать, что тебе этого хочется».
Но разве можно теперь дать задний ход? Ведь у нас все идет
по плану. Ребенок запланирован на этот год. По правде говоря, мы уже несколько
месяцев упорно пытаемся зачать. Но ничего не происходит (разве что — в порядке
издевательской насмешки над беременными? — у меня началась
психосоматическая утренняя тошнота: каждое утро дарю туалету свой завтрак). А
каждый месяц, когда приходят месячные, я украдкой шепчу в ванной: «Спасибо,
Господи, спасибо, спасибо за то, что еще хотя бы месяц у меня будет моя жизнь…»
Я пыталась убедить себя в том, что со мной все в порядке.
Все женщины наверняка чувствуют то же самое, когда пытаются забеременеть. (Это
чувство я характеризовала как «противоречивое», хотя вернее было бы сказать
«чувство всепоглощающего ужаса и паники».) Так я и уговаривала себя, что со
мной все нормально, хотя все свидетельствовало об обратном. Взять хотя бы одну
знакомую, которую я встретила на прошлой неделе. Она только что узнала, что беременна, —
после двух лет лечения от бесплодия, которое обошлось ей в кругленькую сумму.
Она была в экстазе. По ее словам, она всегда мечтала стать матерью. Годами
тайком покупала одежду для новорожденных и прятала ее под кроватью, чтобы муж
не нашел. Ее лицо так и лучилось от счастья, и я вдруг поняла, что это чувство
мне знакомо. Именно так я чувствовала себя прошлой весной, в тот день, когда
узнала, что журнал, где я работаю, посылает меня в Новую Зеландию с заданием
написать статью о поисках гигантского кальмара. И я решила: «Когда мысль о
ребенке вызовет у меня такой же восторг, как предвкушение встречи с гигантским
кальмаром, тогда и заведу детей».
