Я иду по направлению к пьяцца дель Пополо с ее великолепной
аркой, сотворенной Бернини в честь достопамятного визита шведской королевы
Кристины. (Ее след в истории был подобен взрыву нейтронной бомбы. Вот как моя
подруга Софи описывает великую королеву «Она была превосходной наездницей,
охотницей, ученой, перешла в католичество и тем самым спровоцировала огромный скандал.
Кое-кто утверждает, что на самом деле она была мужчиной, во всяком случае, ее
лесбийские наклонности были очевидны. Она носила брюки, ездила на
археологические раскопки, собирала предметы искусства и напрочь отказалась
рожать наследника».) Рядом с аркой — церковь: можно войти бесплатно и
полюбоваться двумя полотнами Караваджо, изображающими мучения святого Петра и
обращение святого Павла (переполненный благодатью Господней, тот упал на землю
в священном трепете, не убедив, однако, даже своего коня). Глядя на картины
Караваджо, я всегда преисполняюсь чувств и становлюсь плаксивой, поэтому, чтобы
приободриться, я направилась в другую часть церкви и стала разглядывать фреску,
на которой красовался самый счастливый, пухлый и смешной малыш Иисус во всем Риме.
Иду дальше на юг. Прохожу мимо палаццо Боргезе — эти стены
видали немало знаменитых жильцов. В их числе Полин, скандально известная сестра
Наполеона, державшая здесь несметное число любовников. Еще ей нравилось использовать
служанок в качестве табурета для ног. (Прочитав эту фразу в путеводителе по
Риму, невольно думаешь, что прочел неправильно, но нет, все так и было. Полин
также нравилось, чтобы в ванну ее относил, как тут написано, «негр-гигант».)
Прогуливаюсь по берегу широкого болотистого первозданного Тибра, до самого
острова Тибр. Это мое любимое уединенное местечко в Риме. Остров издавна связан
с целительством. В двести девяносто первом году до нашей эры, после эпидемии
чумы, здесь был построен храм Эскулапа; в Средние века монашеский орден под
названием Фатабенефрателли («добрых дел братцы» — смешное название) соорудил
здесь госпиталь, да и сейчас на острове больница.
На другом берегу — квартал Трастевере, который, как говорят,
населяют самые что ни на есть коренные римляне — работяги, те самые ребята, что
за много веков построили все памятники по ту сторону Тибра. Там я обедаю в
тихой траттории, смакуя еду и вино не спеша — потому что ни один трастеверец
никогда не помешает вам спокойно обедать, если вам так хочется. Заказываю
ассорти из брускетты, спагетти cacio e рере (простейшее римское блюдо — паста с
сыром и перцем) и небольшого жареного цыпленка, которого съедаю пополам с
бродячей собакой — она наблюдала за моим обедом такими глазами, какие бывают
лишь у бродячих собак.
Возвращаюсь к мостику и оказываюсь в старинном еврейском
гетто — печальное место, веками стоявшее нетронутым, пока его не разорили
нацисты. Сворачиваю обратно к северу и иду мимо пьяцца Навона с ее огромным
фонтаном в честь четырех великих рек планеты Земля (и мутный Тибр гордо, хоть и
не совсем правомерно, в их числе). Потом я иду смотреть на Пантеон. Я хожу
смотреть на Пантеон при каждом случае, ведь как-никак, я живу в Риме, а в
старой поговорке говорится, что кто был в Риме и не видел Пантеона, тот «как
приехал ослом, так и уехал».
По дороге домой делаю небольшой крюк, чтобы наведаться в
одно место, которое почему-то обладает для меня странной притягательностью:
мавзолей Августа. Это большая, круглая, полуобсыпавшаяся груда кирпича некогда
была великолепным мавзолеем, построенным Октавианом Августом для захоронения
собственных останков и всех членов его семьи на вечные века. Должно быть, в то
время императору было трудно представить, что пройдет время — и Рим перестанет
быть могущественной империей, боготворящей Августа. Разве мог он предвидеть,
что его мир исчезнет? Разве мог знать, что варвары разрушат акведуки и
превратят в руины великолепные дороги, а город опустеет, и пройдет ни много ни
мало двадцать веков, прежде чем численность римского населения сравняется с
той, что была во времена прежней славы?
Мавзолей Августа был разрушен и разграблен в Средние века.
Прах императора был украден — кем, неизвестно. В двенадцатом веке влиятельная
семья Колонна перестроила мавзолей в крепость, чтобы защититься от нападений
многочисленных враждующих княжеств. Впоследствии на месте мавзолея разбили
виноградник, затем — сад эпохи Возрождения; была здесь и арена для травли быков
(в восемнадцатом веке), и склад фейерверков, и концертный зал. В тридцатые годы
Муссолини конфисковал здание и восстановил его первоначальный вид — с целью в
один прекрасный день сделать местом собственного захоронения. (Должно быть, ему
тоже было трудно представить, что пройдет время — и Рим перестанет быть
империей, боготворящей Муссолини.) Как известно, фашистские мечты Муссолини
оказались недолговечными, и похорон на императорском уровне не вышло.
Сегодня мавзолей Августа — одно из самых тихих и уединенных
мест в Риме. Он стоит, глубоко погрузившись в землю. С веками город вокруг него
вырос. (Два с половиной сантиметра в год — средняя скорость, с которой города
вытягиваются вверх со временем.) Над мавзолеем в бешеном колесе кружатся
машины, а вниз никто никогда не спускается (я ни разу не видела) — лишь
иногда место используют, как общественный туалет. Но здание до сих пор стоит, с
достоинством держится на римской земле в ожидании очередной реинкарнации.
Непоколебимость мавзолея Августа вселяет в меня спокойствие.
За свою жизнь это сооружение послужило самым разнообразным целям и каждый раз
адаптировалось к диким временам. Мавзолей Августа можно сравнить с женщиной,
которая прожила совершенно сумасшедшую жизнь: сначала была, скажем, обычной
домохозяйкой, потом внезапно овдовела и, чтобы свести концы с концами, подалась
в стриптизерши, но в результате каким-то образом умудрилась стать первой
женщиной-дантистом, побывавшей в космосе, а потом баллотировалась в сенат. Но в
каждой из этих ипостасей неизменно оставалась собой.
Глядя на мавзолей Августа, я понимаю, что мою жизнь, пожалуй,
нельзя назвать столь безумной. Это наш мир сошел с ума: он приносит перемены,
которых никто не ожидал. Для меня мавзолей Августа — свидетельство того, что
нельзя привязываться к устаревшим понятиям о том, кто я такая, что собой
представляю, кому принадлежу и каково мое предназначение. Что еще вчера было
величественным памятником — завтра может стать складом фейерверков. Даже в
Вечном городе, твердит безмолвный мавзолей, нужно всегда быть готовым к
стремительным и непрерывным изменениям.
26
Еще до отъезда в Италию, в Нью-Йорке, я отправила самой себе
коробку с книгами. Посылка должна была прийти по моему римскому адресу в
течение четырех — шести дней, однако на итальянской почте, кажется, ошиблись и
прочли «четыре — шесть», как «сорок шесть», — иначе почему прошло уже два
месяца, а о посылке ни слуху ни духу? Друзья-итальянцы говорят, что лучше мне о
ней забыть. Мол, посылка может и прийти, а может и не прийти никогда, и
поделать ничего нельзя.
— Может, ее украли? — жалуюсь я Луке
Спагетти. — Или на почте потеряли?
Он прикрывает рукой глаза.
— Не задавай глупых вопросов. Ты только больше
расстроишься.
