И вот мы с Софи сидим в «Пиццерия да Микеле», и наши пиццы —
по одной на каждую — просто сводят нас с ума. Моя нравится мне до такой
степени, что, кажется, у меня едет крыша и в бреду я начинаю думать, что и
пицца тоже меня обожает. У нас с этой пиццей любовь, прямо-таки роман. Софи тем
временем чуть не рыдает над своей, у нее случился метафизический кризис, и она
вопрошает: «Ну зачем, зачем в Стокгольме повара пытаются делать пиццу? Как
можно вообще есть в Стокгольме?»
«Пиццерия да Микеле» — крошечное заведение, здесь всего два
зала и одна печь, выпекающая пиццу нон-стоп. От вокзала — пятнадцать минут
пешком под дождем, но это не должно вас останавливать: идите. Лучше прийти
пораньше, а то иногда у них кончается тесто — и тогда ваше сердце будет
разбито. Примерно к часу дня улица у входа в пиццерию уже кишит неаполитанцами,
которые пытаются пробиться внутрь, прокладывая себе путь локтями — точно хотят
занять место на спасательной шлюпке. Меню отсутствует. Здесь подают всего два
вида пиццы: обычную и с двойным сыром. О новомодной чепухе вроде калифорнийской
с оливками и сушеными томатами здесь слыхом ни слыхивали. Тесто — я понимаю,
это примерно на середине пиццы — больше похоже на нан — индийскую пресную
лепешку, чем на ту пиццу, что мне доводилось пробовать прежде. Оно мягкое,
пружинистое и упругое, но при этом на удивление тонкое. А я-то всегда думала,
что тесто для пиццы может быть или тонким и хрустящим, или толстым и мягким.
Откуда мне было знать, что в мире есть такое тесто, которое может быть и тонким
и мягким одновременно? Святые небеса! Тонкое, мягкое, крутое, пружинистое,
вкусное, рассыпчатое, соленое, райское тесто для пиццы. Сверху — сладкий
томатный соус, превращающийся в пузырчатую кремообразную пену, смешиваясь с
расплавленной свежей моцареллой из буйволиного молока, а в середине всего этого
великолепия — одна-единственная веточка базилика, наполняющая всю пиццу пряным
ароматом, словно кинозвезда в сверкающем платье в центре зала, рядом с которой
все присутствующие ощущают себя звездами. На практике съесть это невозможно.
Стоит откусить кусочек — и мягкое тесто падает, горячий сыр течет, как земля в
оползень, и ты выглядишь как поросенок, а стол вокруг похож на свинарник Но не
надо обращать внимания — просто ешьте.
Ребята, творящие это чудо, швыряют пиццы в дровяную печь и
больше всего напоминают истопников в недрах громадного корабля, бросающих уголь
в огненную топку. Закатанные рукава оголяют потные бицепсы, лица раскраснелись
от натуги, один глаз прищурен от жара, а изо рта свисает сигарета. Мы с Софи
заказываем еще по одной — по второй целой пицце на каждого — и, как Софи ни
пытается взять себя в руки, пицца настолько хороша, что тут уж не до приличий.
Пару слов о моей нынешней фигуре. Что уж говорить — толстею
с каждым днем. В Италии я стала относиться к своей фигуре совершенно
бесцеремонно, набивая живот сыром, пастой, хлебом, вином, шоколадом и тестом
для пиццы в невообразимых количествах. (Кстати, мне сказали, что в другой
пиццерии в Неаполе можно попробовать шоколадную пиццу. Ну что за бред? Я,
конечно, пошла и попробовала, и пицца оказалась вкусной — но что это за пицца с
шоколадом?) Я не занимаюсь спортом, ем мало клетчатки и не принимаю витамины. В
прошлой жизни я ела на завтрак йогурт из экологически чистого козьего молока с
зародышами пшеницы. Но та жизнь давно прошла. В Штатах Сьюзан говорит всем
знакомым, что ее подруга сейчас занимается «углеводным туризмом». Но мой
организм очень хорошо реагирует. Он словно не обращает внимания на мои
злоупотребления и оплошности и говорит: «Ну ладно, так и быть, живи в свое
удовольствие. Я-то понимаю, что это лишь временно. Дай знать, когда закончится
твой маленький эксперимент с поиском чистого удовольствия, а там посмотрим, как
восполнить ущерб».
И все же, глядя в зеркало лучшей пиццерии в Неаполе, я вижу
счастливое, пышущее здоровьем лицо. Глаза блестят, кожа разгладилась… В
последний раз я видела себя такой очень давно.
— Спасибо, — шепчу я.
Мы с Софи бежим под дождь — искать кондитерскую.
28
Пожалуй, именно мое нынешнее счастливое мироощущение
(которому всего-то несколько месяцев от роду) наталкивает меня на мысль, что
пора как-то разобраться с Дэвидом. Вернувшись в Рим, я начинаю думать, не
настало ли время навсегда поставить точку в этой истории. Мы уже расстались
официально, но все же еще была надежда, что однажды (возможно, после
возвращения из странствий, через год раздельного существования) мы решим
попробовать снова. Ведь мы любили друг друга. В этом никто никогда не
сомневался. Просто мы так и не выяснили, как жить вместе, не причиняя друг
другу невыносимую, острую, душераздирающую боль.
Прошлой весной Дэвид полушутя предложил совершенно дикое решение
наших проблем: «Что, если нам смириться с тем, что отношения у нас плохие, и
просто жить дальше? Достаточно признаться один раз и успокоиться: да, мы сводим
друг друга с ума, постоянно ссоримся и почти не занимаемся сексом, но друг без
друга не можем. Так и проживем до смерти — будем несчастны, зато рады, что
вместе».
Последние десять месяцев я серьезно раздумывала над его
предложением, что еще раз доказывает, как отчаянно я влюблена в этого парня.
Была и альтернатива, на которую каждый в глубине души надеялся:
что кто-то из нас изменится. Я надеялась, что Дэвид станет более открытым и не
будет отгораживаться от человека, который любит его, опасаясь, что тот залезет
к нему в душу. Что касается меня, я могла бы научиться… не лезть людям в душу.
Как часто мне хотелось научиться вести себя с Дэвидом так,
как моя мама с отцом, то есть стать независимой, сильной, самодостаточной.
Перейти на полное самообеспечение, существовать без регулярных вливаний в виде
романтических жестов и комплиментов от отца — фермера и волка-одиночки.
Беззаботно сажать грядки с маргаритками, будучи окруженной каменными стенами
необъяснимого молчания, которые папа порой возводит вокруг себя. Я папу люблю
больше всего на свете, но он странноват, нельзя не заметить. Один из моих бывших
вот что о нем сказал: «Твой отец как будто только одной ногой на земле стоит. А
ноги у него длинные…»
По мере взросления мне постоянно приходилось видеть, как
отец дарит маме любовь и нежность лишь тогда, когда ему взбредет в голову. В
остальное же время, пока он пребывает в собственном мире, рассеянно игнорируя
все вокруг, она не пристает к нему и занимается своими делами. По крайней мере,
так мне казалось со стороны, ведь на самом деле никто (и тем более дети) не
подозревает, что в действительности происходит между двумя женатыми людьми. По
мере взросления я твердо убедилась в том, что моей матери ничего ни от кого не
нужно. Такая у меня мама — в старших классах она сама научилась плавать, одна,
в холодном озере в Миннесоте по книжке «Как научиться плавать», взятой в
местной библиотеке. Так что долгое время я считала, что эта женщина способна на
что угодно без посторонней помощи.
Но незадолго до отъезда в Рим у нас с мамой состоялся
разговор, на многое открывший мне глаза. Она приехала в Нью-Йорк, чтобы пообедать
со мной, и откровенно спросила, — нарушив все каноны общения в истории
нашей семьи, — что случилось у нас с Дэвидом. В свою очередь наплевав на
Свод Правил Стандартного Общения Семейства Гилберт, я все ей рассказала.
Выложила как на духу. Как я люблю Дэвида, но как мне одиноко и тошно с этим
парнем, которого вечно как будто нет в комнате, в кровати, на нашей планете —
хотя на самом деле он есть.
