Бедняга Джованни! На спотыкающемся английском он
расспрашивает, что стряслось. Неужто я на него разозлилась? Он меня чем-то
обидел? Я не могу ответить, лишь качаю головой и продолжаю реветь. Мне так
стыдно за себя и жалко бедного Джованни, вынужденного сидеть в машине, как в
ловушке, наедине с ревущей лопочущей теткой, которая буквально разваливается на
кусочки — a pezzi, как говорят итальянцы.
Наконец мне удается связно объяснить, что расстроена я вовсе
не из-за Джованни. Как могу, приношу извинения. А Джованни поступает
по-взрослому и берет ситуацию в свои руки.
Он говорит: «Не надо извиняться за слезы. Без эмоций мы были
бы всего лишь роботами». Он протягивает мне салфетки из коробочки на заднем
сиденье. «Давай покатаемся», — предлагает он.
Джованни прав: интернет-кафе — слишком людное и ярко
освещенное место для истерик. Мы отъезжаем чуть дальше и останавливаемся в
центре пьяцца делла Репубблика — одной из самых аристократичных площадей Рима.
Джованни паркуется у великолепного фонтана с обнаженными нимфами в весьма
откровенных позах, резвящимися со стаей огромных лебедей, чьи вытянутые шеи
определенно похожи на фаллические символы, а вся эта картинка — на откровенную
порнографию. По римским понятиям фонтан относительно новый. Как говорится в
моем путеводителе, для него позировали две сестры, в свое время известные
танцовщицы кабаре. Когда фонтан был построен, им выпала скандальная слава —
церковь несколько месяцев пыталась запретить его открытие, посчитав слишком
эротичным. Сестры прожили долгую жизнь, и в двадцатых годах этих почтенных
пожилых дам по-прежнему можно было увидеть на площади: они ежедневно приходили
полюбоваться на «свой» фонтан. А французский скульптор, запечатлевший их юную
красоту в мраморе, каждый год до самой смерти приезжал в Рим и угощал сестер
обедом. Они вместе вспоминали старые добрые времена, когда все трое были
молоды, красивы и безрассудны.
Припарковавшись, Джованни ждет, пока я не приду в себя. Я
крепко прижимаю ладони к глазам, пытаясь затолкнуть слезы обратно. Мы с
Джованни никогда еще не говорили на личные темы. Знакомы несколько месяцев, уже
раз сто вместе поужинали — а говорили все о философии, искусстве, культуре,
политике и еде. А вот что происходит у каждого в личной жизни, совсем не
догадываемся. Джованни даже не знает, что я в разводе, а в Америке у меня
остался любимый. А мне о нем известно только то, что родился он в Неаполе и
хочет стать писателем. Но после того как я расплакалась, у нас неизбежно должен
состояться разговор совсем другого толка. Я этому совсем не рада. Во всяком
случае, не при таких позорных обстоятельствах. Джованни говорит:
— Извини, я ничего не понимаю! Ты сегодня что-то
потеряла? Мне все еще трудно говорить. Джованни улыбается и подбадривает меня:
— Parla come magni. — Он знает, это одно из моих
любимых выражений на римском диалекте. Дословно оно означает «говори, как ешь»,
а в моем собственном переводе — «будь проще». Это такое напоминание — когда
слишком усердно пытаешься что-то объяснить, не можешь подобрать нужные слова,
лучше всегда говорить простым и незатейливым языком — таким же простым, как
римская еда. Ни к чему драматизировать. Просто расскажи все как есть.
Я делаю глубокий вдох и излагаю сильно сокращенную (но
вместе с тем абсолютно точную) версию своей истории на итальянском:
— Любовные дела, Джованни. Сегодня мне пришлось
расстаться с одним человеком.
Тут мне снова приходится закрыть глаза руками — слезы так и
брызжут сквозь стиснутые пальцы. Слава Богу, Джованни не пытается меня обнять,
и, кажется, его ничуть не смущают проявления моих чувств. Он лишь молча сидит
рядом со мной, пока я плачу, и ждет, пока я успокоюсь. А потом с искренним
участием, осторожно выбирая слова, медленно, четко и добродушно говорит
(поскольку английскому его учила я, в тот вечер я так им гордилась!):
— Я понимаю, Лиз. И я там был.
29
Через несколько дней в Рим приехала моя сестра, и это
развеяло остатки моей грусти. Жизнь снова закрутилась. Сестра все делает
быстро, производя вокруг себя энергетические мини-циклоны. Она на три года меня
старше и на семь сантиметров выше. Она занимается спортом, наукой, воспитывает
детей и пишет книги. В Риме сестра готовилась к марафону — вставала на рассвете
и пробегала восемнадцать миль, а я за это время успевала лишь прочитать одну
статью в газете и выпить две чашки капучино. Когда она бегает, то похожа на
оленя. Во время беременности первенцем она переплыла озеро — ночью, в темноте.
Я не рискнула к ней присоединиться, хоть и не была беременна. Я просто
побоялась. А моя сестра ничего не боится. Когда она была беременна вторым
ребенком, акушерка спросила ее, нет ли у нее потаенных страхов, что с малышом
что-то будет не так — генетический недостаток или осложнения при родах. Кэтрин
ответила: «У меня только один страх: что он вырастет и станет республиканцем».
Мою сестру зовут Кэтрин. В семье нас только двое. Мы выросли
в деревне, в Коннектикуте, и, кроме нас и родителей, на нашей ферме больше
никого не было. Мы были единственными детьми в округе. Кэтрин любила
хозяйничать и повелевать и вечно мною командовала. Я же питала к ней страх и
трепет, меня интересовало только ее мнение. Когда мы играли в карты, я
жульничала, чтобы проиграть, — а то не дай бог Кэтрин рассердится. Мы не
всегда были друзьями. Она считала меня докучливой, а я ее боялась, кажется, лет
до двадцати восьми — пока мне не надоело. В тот год я наконец нашла силы ей
возразить — а она только удивилась, как я раньше на это не решилась.
Только наши отношения вошли в новое русло, как началась
катавасия с моим бывшим мужем. Кэтрин легко могла бы посмеяться над моей
неудачей. Ведь я всегда была самой везучей и обожаемой, любимицей семьи и
баловнем судьбы. Жизнь всегда относилась ко мне более приветливо, на мою долю
выпало меньше тягостей, чем на долю сестры, которая была не в ладах с
окружающим миром и не раз получала сдачи. Узнав о моем разводе и депрессии,
Кэтрин вполне могла бы ответить: «Ха! Ну и посмотрите теперь на нашу мисс
Совершенство!» Но вместо этого она поддержала меня, как настоящий друг. Когда я
в расстройстве звонила ей посреди ночи, она всегда отвечала и участливо
поддакивала в трубку. Когда я стала искать причины своей депрессии, она все
время была рядом. Можно сказать, мы с ней вместе ходили к психотерапевту: в
течение очень долгого времени я звонила ей после каждого сеанса и вкратце описывала
все, что узнала во время сегодняшнего приема, а Кэтрин откладывала все свои
дела и говорила: «Ага… это многое объясняет». Это многое объяснило нам обеим.
Теперь мы созваниваемся почти каждый день — по крайней мере,
так было до того, как я переехала в Рим. Если кому-то из нас предстоит
авиаперелет, мы всегда звоним друг другу и говорим: «Не хочу наводить панику,
но… хочу просто сказать, что люблю тебя. Знаешь, мало ли что…» А другая
отвечает: «Знаю. Мало ли что».
Кэтрин приехала в Рим подготовленной — впрочем, как всегда.
Она взяла пять путеводителей, прочитала их все и заранее выучила карту города.
Она научилась ориентироваться в Риме, еще будучи в Филадельфии. Вот
классический пример того, какие мы разные. Я первые недели бродила по городу
без цели, в девяноста процентов случаев не зная дорогу, зато в восторге на все
сто — все вокруг казалось непостижимой, но прекрасной тайной. И мне мир кажется
таким всегда. Однако для моей сестры нет ничего необъяснимого, если под рукой
подходящий справочный материал. Не забывайте: мы имеем дело с человеком,
который хранит на кухне «Энциклопецию Колумбийского университета» — рядом со
сборниками рецептов — и читает ее чисто для удовольствия.
