Именно в Болонье я вдруг понимаю, что в английском нет
эквивалента выражению buon appetite.
[18]
Как жалко — и как
символично. Я также вижу, что даже остановки на итальянской железной дороге —
словно экскурсия в мир знаменитой гастрономии и вин: Парма
[19]
…
следующая остановка — Болонья… следующая — Монтепульчиано…
[20]
В поезде без еды тоже никак здесь продают крошечные бутерброды и настоящий
горячий шоколад. На улице дождь, и оттого еще приятнее обедать и нестись
вперед. В этом долгом путешествии мой попутчик по купе, симпатичный молодой
итальянец, спит всю дорогу, пока на улице льет дождь, а я уминаю свой салат с
осьминогами. Незадолго до Венеции он просыпается, трет глаза, внимательно
оглядывает меня с ног до головы и заспанным голосом говорит:
— Carina. (Хорошенькая.)
— Grazie mille, — преувеличенно любезно отвечаю я.
(Тысяча благодарностей.)
Парень удивлен. Не думал, что я говорю по-итальянски. По
правде, я тоже не думала, но вот мы болтаем уже двадцать минут, и я вдруг
понимаю — действительно говорю! Я словно перешла черту и вдруг заговорила
по-итальянски. Не перевожу каждое слово, а именно разговариваю. Пусть в каждом
предложении ошибки, и я знаю всего три времени, но все же легко и без усилий
общаюсь со своим соседом. Итальянцы говорят те la cavo, то есть «как-нибудь
разберусь». В этом выражении используется глагол «откупорить» — в смысле
откупорить бутылку вина, — и дословно оно обозначает примерно вот что: «Я
могу говорить на этом языке, чтобы выбраться из сложной ситуации».
А юнец тем временем со мной заигрывает. И мне это отнюдь не
претит. Ведь парень очень даже ничего. Но вместе с тем наглости ему не
занимать. К примеру, решив сделать мне комплимент, он заявляет по-итальянски:
— Для американки ты не очень жирная. Отвечаю
по-английски:
— А ты для итальяшки не слишком масленый!
— Corne?
— Ты очень любезен, как и все итальянские
мужчины, — отвечаю я по-итальянски, слегка изменив смысл фразы.
Я умею говорить! Мальчишка думает, что я на него запала, но
на самом деле я кокетничаю со словами. Меня словно прорвало! Язык развязался, и
итальянские фразы льются — не остановить! Парень предлагает встретиться в
Венеции, но меня он ни капли не интересует. Я влюблена в итальянский, так что
пусть идет на все четыре стороны. К тому же в Венеции у меня уже назначено
свидание. Я должна встретиться со своей подругой Линдой.
Чокнутая Линда (мне нравится ее так называть, хотя никакая
она не чокнутая) приехала в Венецию из Сиэтла — мокрого и серого городишки
вроде Нью-Йорка. Линда захотела навестить меня в Италии, и я пригласила ее
именно на этом этапе путешествия, потому что отказываюсь, то есть не желаю
категорически, отправляться в самый романтический город на планете Земля в
полном одиночестве — только не сейчас, не в этом году. Так и представляю: одна,
как пень на корме гондолы, тащусь сквозь туман под песнь гондольера и… читаю
журнал? Печальная картина. Все равно что одной карабкаться на гору на тандемном
велике. Вот Линда и составит мне компанию — а спутница из нее что надо.
Наша встреча с Линдой, а также ее дредами и пирсингом
произошла на Бали почти два года назад, во время того самого йога-семинара. С
тех пор мы успели вместе съездить в Коста-Рику. Лучше попутчицы, чем она, и не
придумаешь. Линда — невозмутимый, смешной и на удивление организованный
человечек в узких штанах из мятого алого бархата. Она обладает самой крепкой
психикой в мире: слово «депрессия» ей вообще неизвестно, а что самооценка
бывает еще и низкая, она даже никогда и не слыхала. Как-то раз, глядя на себя в
зеркало, Линда сказала: «Нет, я конечно идеальна не во всем, но ничего не могу
поделать — люблю себя, и все тут». У нее есть способность затыкать меня всякий
раз, когда я начинаю занудствовать на темы вечности, как-то: «В чем природа
Вселенной?» (На это она отвечает: «Один только вопрос: зачем тебе знать?»)
Линда мечтает в один прекрасный день отрастить свои дреды до такой длины, чтобы
можно было соорудить из них башню на проволочном каркасе на макушке, что-то
вроде фигурно подстриженного деревца, и, может, даже, поселить там птичку.
Балинезийцы в ней души не чаяли. И костариканцы тоже. В Сиэтле Линда держит
ручных ящериц и хорьков, а в свободное время возглавляет отдел разработки
программного обеспечения и зарабатывает в сто раз больше, чем любой из нас.
И вот мы в Венеции. Линда разглядывает карту города,
нахмурив брови, потом переворачивает ее вверх ногами и находит наш отель, а
сориентировавшись, объявляет со свойственной ей скромностью: «Этот городишка у
нас в кармане!»
Ее жизнерадостность и оптимизм — полная противоположность
этому зловонному, заторможенному, уходящему под воду, загадочному, молчаливому
и странному городу. Мне кажется, Венеция — самое подходящее место, чтобы
умереть медленной смертью от алкогольного отравления, или потерять любимого,
или избавиться от орудия убийства, из-за которого кто-то потерял любимого.
Побывав в Венеции, я порадовалась, что выбрала в качестве места проживания Рим.
Тут мне с антидепрессантов так быстро было бы не сняться. Венеция прекрасна,
как прекрасны фильмы Бергмана: ею можно восхищаться, но жить здесь как-то не
хочется.
Весь город разваливается и линяет, как те многометровые
покои, что некогда состоятельные семейства накапливают в своих особняках, когда
ухаживать за домом становится уже не по карману и гораздо проще попросту
заколотить двери и забыть об увядающей роскоши, что за ними осталась, —
вот это и есть Венеция. Задворки Адриатики, чьи подернутые масляной пленкой
воды подтачивают многострадальный фундамент домов, испытывая на прочность
дилетантский научный эксперимент четырнадцатого века: а что, если построить
город прямо на воде?
Венеция под мутно-серым ноябрьским небом — зрелище
жутковатое. Город скрипит и раскачивается, как рыболовный настил. Вопреки
первоначальной самонадеянности Линды, что город у нас в кармане, мы теряем
дорогу каждый день, особенно по вечерам, сворачивая в темные и опасные
закоулки, выводящие прямиком к каналу. Однажды туманным вечером наш путь лежит
мимо древнего здания, которое словно стонет от боли. «Не бойся, — щебечет
Линда. — Это у Сатаны в брюхе урчит». Я учу ее своему любимому слову — attraversiamo
(«давай перейдем улицу»), и мы нервно пятимся прочь.
У прекрасной молодой венецианки, которой принадлежит
ресторан поблизости нашего отеля, несчастная судьба. Венецию она ненавидит.
Клянется, что все местные жители считают это место могилой. Однажды она
влюбилась в художника с Сардинии, и он обещал отвезти ее в другой мир — где
свет и солнце. Но вместо этого бросил с тремя детьми, не оставив другого
выбора, как вернуться в Венецию и взять в свои руки управление семейным
рестораном. Мы с ней одного возраста, но она выглядит даже старше: трудно
представить мужчину, способного сотворить подобное с женщиной такой красоты.
(«Он был могущественным человеком, — говорит она, — а я умерла от
любви в его тени».) Венеция — консервативный город. У хозяйки ресторана было
несколько романов, даже с женатыми, но все кончались плохо. Соседи о ней
судачат. Мать умоляет носить обручальное кольцо хотя бы для вида: «Дорогая, это
не Рим, где можно вести распутную жизнь, если тебе захочется». Утром, когда мы
с Линдой спускаемся к завтраку и спрашиваем печальную молодую (старую?)
хозяйку, какой прогноз погоды, она приставляет палец правой руки к виску на
манер пистолета и говорит: «Опять дождь».
