Сегодня утром, попытавшись уйти в медитацию спустя примерно
час горестных размышлений, я сосредоточилась на новой мысли: сочувствие к себе.
Я попросила свое сердце помягче оценивать работу ума. Чем считать себя
неудачницей, не лучше ли просто смириться с тем, что я всего лишь человек, не
хуже и не лучше остальных? Мысли появлялись, как всегда — ничего, пусть будет
так, — но сопровождающие их эмоции тоже не замедлили себя ждать. Нахлынуло
разочарование, тяга к самобичеванию, злость и одиночество. Но потом в недрах
моего сердца зародилась горячая реакция, и я сказала себе: «Я не стану судить
тебя за эти мысли».
Ум попытался протестовать: «Да, но ты же полная неудачница,
ничего не добилась и никогда не добьешься…»
И вдруг будто лев зарычал в моей груди, заглушая всю эту болтовню.
Внутри меня раздался рев, которого я никогда прежде не слышала. Незамолкающий
утробный рык прозвучал так громко, что я невольно зажала рукой рот — боялась,
что он сам откроется и выпустит этот звук наружу, сотрясая фундаменты домов до
самого Детройта.
Вот что рычало мое внутреннее Я:
ТЫ ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КАК СИЛЬНА МОЯ ЛЮБОВЬ!!!!!!!!!
И, заслышав этот рык, вся трескотня, все негативные мысли
разлетелись, как птицы, убежали, как зайцы и антилопы, трясясь от страха.
Наступила тишина. Интенсивная, дрожащая, благоговейная тишина. Лев в гигантской
саванне моего сердца удовлетворенно обозрел свое притихшее королевство,
облизнулся, приоткрыв гигантскую пасть, закрыл желтые глаза и уснул.
И в этой царственной тишине я наконец начала медитировать на
Бога — и вместе с Богом.
51
У Ричарда из Техаса забавные привычки. Когда мы пересекаемся
в ашраме и по моему рассеянному лицу видно, что мысли мои далеко-далеко, он
спрашивает:
— Как там Дэвид поживает?
— Не твое дело, — огрызаюсь я каждый раз. —
Ты не можешь знать, о чем я думаю.
Но, конечно, он всегда оказывается прав.
Еще он подкарауливает меня на выходе из зала для медитаций:
ему нравится смотреть, какой у меня безумный и одуревший вид, когда я оттуда
выползаю. Будто я сражалась с аллигаторами и призраками. Ричард говорит, что
ему еще не приходилось видеть человека, который так отчаянно боролся бы с
собой. Не знаю, так ли это, но ощущения, обуревающие меня в темном зале для
медитаций, порой бывают очень интенсивными. Самый мощный опыт — это когда мне
наконец удается отбросить последние из страхов и позволить каскаду энергии
высвободиться и подняться по позвоночнику. Я удивляюсь, что когда-то считала кундалини
шакти всего лишь мифом. Когда эта энергия проходит сквозь меня, она урчит, как
дизельный мотор на низком ходу, и просит меня лишь об одном: не могла бы я
вывернуться наизнанку, чтобы легкие, сердце и внутренности остались снаружи, а
все мое существо заполнила бы Вселенная? И эмоционально я не могла бы проделать
то же самое? В этом штормовом пространстве время путается, и я — онемевшая,
оглушенная, растерянная, — попадаю в удивительные миры и переживаю
всевозможные интенсивные ощущения: жару, холод, ненависть, страсть, страх… А
когда все заканчивается, дрожа поднимаюсь на ноги и вылезаю на свет Божий в жутком
состоянии: голодная как волк, с пересохшей глоткой и либидо, как у моряка в
трехдневную отлучку. А Ричард обычно поджидает меня у выхода, готовый
расхохотаться, и вечно дразнит одними и теми же словами, увидев мое ошарашенное
и измученное лицо:
— Ну что, Хомяк, думаешь, у тебя когда-нибудь
что-нибудь выйдет?
Но после сегодняшней медитации, когда я услышала львиный рык
— ТЫ ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КАК СИЛЬНА МОЯ ЛЮБОВЬ, — я выхожу, как
королева воинов. И не даю Ричарду задать свой обычный вопрос, а сразу же смотрю
ему в глаза и отвечаю:
— У меня все получилось, мистер.
— Посмотрите на нее, — говорит Ричард. — Это
надо отпраздновать. Пойдем, Хомяк, отведу тебя в деревню, угощу кока-колой.
Индийская кока-кола похожа на обычную, но в ней примерно в
девять раз больше подсластителя и в три — кофеина. Думаю, амфетамины в нее тоже
добавляют: у меня от нее в глазах двоится. Пару раз в неделю мы с Ричардом идем
в деревню и выпиваем одну бутылку колы на двоих. После натуральной
вегетарианской еды из ашрама это поистине радикальный опыт. Главное — никогда
не касаться бутылки губами. У Ричарда есть весьма разумное правило насчет
путешествий в Индии: «Ничего не трогай, кроме себя». (Кстати, эта фраза тоже
была одним из альтернативных названий для моей книги.)
В деревне мы следуем нашему излюбленному маршруту:
обязательно заходим в храм и здороваемся с мистером Паникаром, портным, который
пожимает нам руки и говорит: «Карашо пожаловать!» Смотрим, как толкаются на
улицах коровы, радуясь своему священному статусу (по мне, так они
злоупотребляют своей привилегией: ложатся посреди дороги, лишь бы все поняли,
что корова — животное священное); как чешут за ухом собаки — с таким видом,
будто им невдомек, как они вообще тут оказались. Женщины заняты дорожными
работами: таскают булыжники под палящим солнцем, машут отбойными молотками,
босиком, неуместно красивые в изумрудных и рубиновых сари, ожерельях и
браслетах. Они одаривают нас ослепительными улыбками, совершенно непостижимыми,
на мой взгляд, — как можно быть счастливым, выполняя столь тяжелую работу
в столь жутких условиях? Как они не падают в обморок, не умирают через
пятнадцать минут этой парилки с кувалдами в руках? Спрашиваю об этом мистера
Паникара, и тот отвечает, что так уж у деревенских заведено: в этой части света
люди рождаются для тяжкого труда, и это все, что они знают.
— Да и к тому же тут долго не живут, — спокойно
добавляет он.
Это бедная деревня, но не нищая по индийским стандартам;
близлежащий ашрам, его благотворительность и деньги западных туристов делают
свое дело, и разница очень ощутима. Правда, покупать тут особенно нечего, хотя
нам с Ричардом нравится заглядывать подряд во все лавчонки, торгующие четками и
статуэтками. Торгуют здесь ребята из Кашмира, весьма хваткие продавцы, вечно
пытающиеся навязать нам товар. Один из них на днях привязался ко мне: мол, не
хочет ли мадам купить замечательный кашмирский ковер для дома?
Ричарда это развеселило. Среди прочих прико??ов он не прочь
посмеяться над тем, что мне негде жить.
— Не перетрудись, братец, — говорит он продавцу
ковров. — Старушке некуда твой ковер положить.
Продавца из Кашмира это ничуть не смутило.
— Но она могла бы повесить его на стену.
— Видишь ли, — продолжает Ричард, — у нее и
стен-то нет.
— Зато у меня храброе сердце! — пищу я в свою
защиту.
— И куча других благородных качеств, — добавляет
Ричард, в кои-то веки бросая мне кость.
52
Однако самую большую трудность в ашраме для меня
представляет не медитация. Да, медитировать трудно, но не смертельно.
Существует кое-что и посложнее. Самое убийственное — это то, чем мы занимаемся
каждое утро после медитации и до завтрака (не представляете, как долго здесь
тянется утро): мантра под названием Гуруджита. Ричард зовет ее просто «Джит». У
меня с этой мантрой большие проблемы. Она мне совсем не нравится и никогда не
нравилась с тех пор, как я впервые услышала ее в ашраме в Нью-Йорке. Все
остальные мантры и гимны нашей йогической традиции я очень даже люблю, но
Гуруджита… она такая длинная, занудная, усыпляющая и невыносимая. Естественно,
это мое личное мнение; я знаю людей, кому она якобы нравится, хоть и в толк не
возьму, как такое возможно.
