Шли месяцы. Я застряла в неизвестности и ждала, когда же
стану свободной, когда мне наконец предъявят условия. Мы жили отдельно (он
переехал в квартиру на Манхэттене), но ситуация оставалась неразрешенной.
Копились счета, простаивала карьера, ветшал наш дом, но муж прерывал молчанку
лишь для того, чтобы изредка напомнить мне, какая я эгоистичная дура.
А ведь был еще и Дэвид.
Мои переживания из-за Дэвида, в которого я влюбилась перед
тем, как уйти от мужа, во много раз приумножили осложнения и боль от
многолетнего скандального развода. Говоря, что «влюбилась» в Дэвида, я имею в
виду, что нырнула в его объятия после расставания с мужем, как циркач из
мультика ныряет с высокой платформы в маленький стакан с водой, умещаясь в нем
целиком. Сбежав от мужа, я цеплялась за Дэвида, как американский солдат за
последний вертолет из Сайгона. Он был моей надеждой на спасение и счастье.
Конечно же я его любила. Если бы я знала словечко, способное охарактеризовать
эту любовь глубже, чем «отчаянная», я бы ввернула его тут. От отчаянной любви,
знаете ли, всегда самые большие трудности.
Сразу после того как я ушла от мужа, мы с Дэвидом стали жить
вместе. Дэвид был — и остается — достойным восхищения. Уроженец Нью-Йорка,
актер и писатель, огромные карие глаза с влажным блеском — типично итальянские
глаза, от которых у меня мурашки бегут по коже (кажется, я уже говорила). Дэвид
разбирался в жизни и ни от кого не зависел, был вегетарианцем и умел красочно
материться; занимался духовными практиками и знал, как обращаться с женщинами;
не признавал авторитетов, писал стихи, занимался йогой. Баловень судьбы из
нью-йоркского пригорода, он производил неизгладимое впечатление. Незабываемое.
По крайней мере, на меня. Когда моя подруга Сьюзан впервые услышала, как я его
расхваливаю, ей было достаточно одного взгляда на мое горячечное лицо, чтобы
сказать: «Ну ты и попала, детка».
Дэвид играл в пьесе по мотивам моих рассказов — так мы и
познакомились. Его герой родился в моем воображении, что уже кое о чем
говорило. Ведь когда ты отчаянно влюблена, иначе и быть не может. Отчаянно
влюбленные люди всегда воспринимают своих возлюбленных как вымышленных героев и
требуют, чтобы они были именно такими, как им нужно, а когда те отказываются
выполнять предназначенную роль, чувствуют себя несчастными.
Но как весело нам было вместе в первые месяцы, когда Дэвид
все еще был моим романтическим героем, а я — его ожившей мечтой! Никогда не
думала, что двое людей могут быть настолько совместимы, что они способны так
волновать друг друга. Мы даже придумали собственный язык Уезжали то на день, то
надолго в настоящее дорожное путешествие. Взбирались на вершины, ныряли на
самое дно, планировали совместные кругосветные экспедиции. Даже в очереди в
Департамент автотранспорта нам было веселее, чем большинству людей в медовый
месяц. Мы дали друг другу одинаковые прозвища, и теперь нас было не различить.
Мы ставили цели, давали клятвы и обещания и вместе готовили ужины. Он читал мне
вслух и стирал мои вещи. (Когда это случилось впервые, я даже позвонила Сьюзан
поделиться своим потрясением от только что увиденного чуда. Это было все равно
что увидеть верблюда, звонящего из телефонной будки. Я воскликнула: «Мужчина
только что постирал мое белье! А нижнее белье выстирал вручную!» На что Сьюзан
снова ответила: «Ну ты и попала, детка».)
Наше первое лето было похоже на начальные кадры всех
мелодрам, вместе взятых: мы брызгались в прибое и бежали, взявшись за руки, в
сумерках по золотым лугам. В то время я еще продолжала думать, что дело с
разводом, быть может, разрешится по-доброму, — ведь я дала мужу целое лето
на отдых от переговоров, надеясь, что за это время мы оба успеем остыть. Да и
легко было не думать о плохом, когда тебя окружает столько хорошего. Но потом
это лето (которое на самом деле было всего лишь отсрочкой неизбежного)
закончилось.
В последний раз я видела мужа девятого сентября две тысячи
первого года. Тогда я еще не знала, что все наше последующее общение будет
проходить через адвокатов. Мы ужинали в ресторане. Я пыталась обсудить наш
развод, но все мои попытки заканчивались ссорой. Он сказал, что я лгунья и
предательница, что он меня ненавидит и больше не скажет мне ни слова. Через два
дня я проснулась, проворочавшись всю ночь, и узнала, что угнанные самолеты
врезались в два самых высоких здания моего родного города, и все, что когда-то
казалось нерушимым, превратилось в дымящуюся лавину обломков. Я позвонила мужу
удостовериться, что он цел, и мы вместе погоревали о случившейся катастрофе, но
все же я к нему не поехала. На той неделе, когда все ньюйоркцы отбросили
враждебность перед лицом гораздо более серьезной трагедии, я так и не вернулась
к мужу. Именно тогда мы поняли, что все кончено, кончено навсегда.
Следующие четыре месяца я не спала. И это не преувеличение.
Раньше мне казалось, что моя жизнь разваливается на части,
но теперь от нее и вовсе остались клочки. Впрочем, это вполне соответствовало
состоянию окружающего мира, который тоже рушился на глазах. Становится не по
себе при мысли о том, какую ношу я возложила на Дэвида в те несколько месяцев,
что мы прожили вместе после одиннадцатого сентября и нашего с мужем
окончательного расставания. Могу представить его удивление, когда он выяснил,
что в сердце у самой счастливой и уверенной в себе женщины, стоит ей только
остаться наедине с собой, разливается грязное болото бездонной печали. Я опять
начала постоянно плакать. Тогда Дэвид стал замыкаться в себе, и настала моя
очередь увидеть другую сторону моего романтического героя. Этот Дэвид был
одинок, как жертва кораблекрушения на необитаемом острове; до него невозможно
было достучаться, и он требовал не меньше личного пространства, чем стадо
бизонов.
Эмоциональное отчуждение Дэвида было бы для меня катастрофой
даже при обычных обстоятельствах, ведь я представляю собой самую любвеобильную
форму жизни на планете, нечто вроде помеси золотистого ретривера и рыбы-прилипалы.
Но тогдашние обстоятельства были хуже не придумаешь. Я была в отчаянии,
зависела от Дэвида и нуждалась в его любви не меньше, чем недоношенные
тройняшки нуждаются в материнской заботе. Глядя на то, как он замыкается в
себе, я все сильнее требовала ласки, а он, глядя на мою требовательность, лишь
сильнее замыкался в себе. Очень скоро ему пришлось буквально бежать под
перекрестным огнем из моих слезных требований: «Куда ты уходишь? Что же с нами
произошло?»
Запомните на будущее: мужчины просто обожают, когда им
задают такие вопросы.
Дело в том, что я привязалась к Дэвиду, как к наркотику (в
свою защиту скажу, что он сам поощрял это, будучи, если можно так выразиться,
роковым мужчиной). Теперь же, когда он стал уделять мне меньше внимания, я жила
в предвидении легко предсказуемых последствий. Болезненная привязанность
непременно сопровождает все истории об отчаянной любви. Все начинается, когда
предмет обожания дарит тебе головокружительную, галлюциногенную дозу чувства, о
котором ты не смела и помышлять, — это может быть, к примеру,
эмоциональный коктейль из неземной любви и ошеломляющего восторга. Вскоре без
интенсивного внимания уже не обойтись, и тяга превращается в голодную
одержимость наркомана. Когда наркотик отнимают, человек заболевает, сходит с
ума, испытывает эмоциональное опустошение (не говоря уж о ненависти к дилеру,
который подсадил тебя на эту дрянь, а теперь отказывается давать ее бесплатно,
хотя ты точно знаешь, что она спрятана где-то рядом, ведь раньше тебе ее давали
просто так). Следующий этап: ты сидишь в углу, исхудав и дрожа, готов продать
душу и ограбить соседей, лишь бы еще раз испытать тот кайф. Тем временем
предмет обожания начинает испытывать к тебе отвращение. Он смотрит на тебя так,
будто видит в первый раз, — этот взгляд уж никак не может быть обращен к
той, к кому он когда-то питал возвышенные чувства. И самое смешное, разве он в
этом виноват? Посмотри на себя. Ты превратилась в жалкую развалину, саму себя
не узнать.
