Вот и все. Последняя стадия отчаянной любви — полная и
жестокая деградация собственного Я.
То, что сейчас я так спокойно об этом пишу, еще раз
доказывает, что время лечит. Когда все это происходило, я была отнюдь не так
спокойна. Потерять Дэвида сразу после того, как развалился мой брак и
террористы напали на мой город, как раз в то самое время, когда бракоразводный
процесс принял самый мерзкий оборот (мой друг Брайан как-то сказал, что мой
развод был похож на «ужасную автомобильную аварию, которая происходила каждый
день в течение двух лет»)… все это было слишком.
Днем нам с Дэвидом по-прежнему было весело и хорошо вместе,
но по ночам я казалась себе единственной выжившей после ядерной зимы. Он
отодвигался от меня — в прямом смысле, и с каждым днем все сильнее, как будто я
была заразная. Я боялась ложиться спать, как заключенный боится спускаться в
камеру пыток. Рядом со спящим Дэвидом, таким прекрасным и недоступным, меня
затягивал водоворот панического страха одиночества. В моем воображении
рисовались мельчайшие подробности собственного самоубийства. Каждая клеточка
тела причиняла боль. Я казалась себе примитивным пружинным механизмом, который
поместили под гораздо большее давление, чем он способен выдержать, и который
вот-вот взорвется, уничтожив все вокруг. Я представляла, как руки и ноги
отскакивают прочь от тела, чтобы быть подальше от вулкана безрадостности, в
который я превратилась. По утрам Дэвид находил меня на полу рядом с кроватью: я
тревожно спала, свернувшись на груде полотенец, как бездомная собака.
«Ну что еще?» — обычно спрашивал он с видом человека,
которого окончательно достали.
За это время я похудела килограммов на пятнадцать.
6
Ho все же в те несколько лет со мной происходило не только
плохое…
Известно, что Бог никогда не захлопывает дверь у тебя перед
носом, не открыв при этом коробку шоколадных конфет (или как там в пословице
[3]
), поэтому на общем депрессивном фоне были и радостные события.
Во-первых, я наконец начала учить итальянский. И нашла своего духовного
учителя, гуру из Индии. И старик-индонезиец, хилер с Бали, пригласил меня
приехать к нему погостить.
Объясню все по порядку.
Моя жизнь начала налаживаться, когда в начале две тысячи
второго года я съехала от Дэвида и впервые в жизни нашла собственную квартиру.
Она была мне не по карману, ведь мне по-прежнему приходилось платить за
огромный дом в пригороде, в котором никто уже не жил и который мой муж запрещал
продавать, да и услуги адвокатов и психоаналитиков обходились недешево. Но для
выживания мне было просто необходимо иметь собственную, хотя бы и
однокомнатную, квартиру. Она казалась мне чем-то вроде санатория,
восстановительной клиники, где состоится мое выздоровление. Я выкрасила стены в
самые теплые цвета и каждую неделю покупала себе цветы — как будто навещала
саму себя в больнице. Сестра подарила на новоселье грелку (чтобы не было
одиноко в холодной постели), и я спала, прижав ее к сердцу и держа так бережно,
как спортсмен — сломанную руку.
Мы с Дэвидом расстались насовсем. Или не совсем насовсем.
Трудно припомнить, сколько раз мы расставались и воссоединялись за эти месяцы.
У нас образовалось нечто вроде ритуала: я уходила от Дэвида, ко мне
возвращались силы и уверенность, а потом его прежняя страсть вдруг вспыхивала с
новой силой (когда он видел, какой сильной и уверенной я снова стала).
Уважительно и рассудительно мы обсуждали, не стоит ли нам «попробовать снова»,
и каждый раз придумывали новый, вполне здравый план, как преодолеть нашу
очевидную несовместимость. Мы твердо вознамерились решить эту проблему. Ведь
разве бывает такое, что двое людей, настолько влюбленных друг в друга, не могут
жить долго и счастливо? Не может быть, чтобы у нас ничего не вышло. Просто не
может. Воссоединившись и вдохновившись новыми надеждами, мы проводили вместе
несколько самозабвенно счастливых дней. Иногда даже недель. Но в конце концов
Дэвид опять замыкался в себе, а я начинала требовать его внимания (или наоборот
— я липла к нему, а он уходил в себя: так мы и не выяснили, что за чем
следует), и мое сердце снова было разбито. А Дэвид уходил. Он был моей
приманкой и отравой.
Когда мы все же были в разлуке, я старалась научиться жить
одна, хоть это и было нелегко. В результате такого опыта мой внутренний мир
начал меняться. Мне стало казаться, что я вот-вот буду самостоятельной, хотя
жизнь моя по-прежнему напоминала массовую аварию на переполненном шоссе в
период отпусков. В те минуты, когда мне не хотелось покончить с собой из-за
развода или расставания с Дэвидом, меня бесконечно радовало, что у меня вдруг
стало появляться свободное время и возможность им распоряжаться. И тогда я
задавала себе совершенно новый для меня вопрос: «Чем ты хочешь заняться, Лиз?»
Обычно я даже не осмеливалась ответить на него — меня
по-прежнему терзали угрызения совести, что я сбежала от мужа, — но мне
было приятно, что он вообще возник Когда наконец я стала задумываться, чем бы
мне действительно хотелось заняться, я делала это очень осторожно, позволяя
себе формулировать только мелкие, неглобальные желания. К примеру.
Я хочу заняться йогой.
Я хочу уйти с вечеринки пораньше, вернуться домой и почитать
книжку.
Я хочу купить себе новый пенал.
Но одно странное желание присутствовало всегда, когда бы я
ни задавала себе этот вопрос: Я хочу выучить итальянский.
Много лет я мечтала выучить итальянский. Этот язык
прекраснее, чем розы. Но моему желанию не находилось практического оправдания.
Не логичнее было бы вспомнить французский или русский, ведь их я уже учила
несколько лет назад? Или выучить испанский, чтобы лучше понимать своих
сограждан-американцев? Зачем мне итальянский? Не собралась же я переезжать в
Италию. Выучиться играть на аккордеоне и то практичнее.
Но неужели все, что мы делаем, должно иметь практическую
цель? Много лет я пахала, как прилежный солдатик, — работала, писала,
всегда укладывалась в сроки, заботилась о близких, держала в порядке зубы и
исправно платила по кредиту, голосовала и т. д. и т. п. Неужели вся
наша жизнь — это всего лишь обязанности? Неужели в эту темную пору неудач,
когда я чувствую, что лишь изучение итальянского способно принести мне радость,
мне нужно какое-то иное оправдание? И не такая уж это неперспективная цель —
изучение языка. Вот если бы в тридцать два года я решила стать прима-балериной
нью-йоркского балета, это вызвало бы сомнения. Но выучить язык — вполне
возможно. И вот я записалась на курсы «непрерывного образования» (другими
словами, в вечернюю школу для разведенных). Друзья очень смеялись. Мой друг Ник
спросил: «Почему итальянский? Ты, наверное, думаешь, что Италия снова
вторгнется в Эфиопию,
[4]
на этот раз успешно, и тогда можно
будет похвастаться знанием языка, на котором говорят в целых двух странах!»
