Я жду подходящего момента, чтобы вклиниться в предсказание
Кетута, прерываю его и напоминаю, что уже была здесь два года назад.
Кетут озадаченно смотрит на меня.
— Не в первый раз на Бали?
— Нет, сэр.
Он напряженно думает.
— Ты — женщина из Калифорнии?
— Нет, — говорю я, а настроение все падает. —
Я из Нью-Йорка. Кетут заявляет (и непонятно, в отношение чего):
— Я уже не такой красивый, как раньше, потерял много
зубов. Может, как-нибудь пойду к зубному, поставлю новые. Только боюсь зубных
врачей.
Он открывает беззубый рот, демонстрируя потери. И верно, с
левой стороны почти все зубы выпали, а с правой остались лишь поломанные желтые
огрызки — больно смотреть. Кетут объясняет, что упал и сломал все зубы.
Я говорю, что мне очень жаль это слышать, и снова пытаюсь
вернуться к своей теме, говоря на этот раз помедленнее.
— Не знаю, помните ли вы меня, Кетут, но я была здесь
два года назад с учителем йоги, американкой, она жила на Бали много лет…
Кетут радостно улыбается.
— Я знаю Энн Баррос!
— Именно. Энн Баррос — так ее зовут. А меня — Лиз. Я
тогда приходила, чтобы вы мне помогли, потому что хотела найти веру в Бога. И
вы нарисовали волшебную картину.
Кетут с улыбкой пожимает плечами, демонстрируя полное
непонимание.
— Не помню, — говорит он.
Для меня это такие плохие новости, что даже смешно. И что
мне теперь делать на Бали? Уж не знаю, как я представляла нашу с Кетутом
встречу, но, признаться, надеялась на что-то вроде суперкармического слезного
воссоединения. И хотя я боялась, что он уже умер, мне почему-то не приходило в
голову, что, если это не так, живой Кетут может меня и не вспомнить. Теперь
кажется верхом тупости предполагать, что наша первая встреча запомнилась ему
столь же живо, как мне. Нет, ну правда: почему я все как следует не спланировала?
И я начинаю описывать картину, которую он нарисовал для
меня, — фигуру на четырех ногах (прочно стоящую на земле), без головы
(чтобы не смотреть на мир посредством разума), с сердцем в виде рожицы (потому
что смотрит на мир через сердце). Кетут вежливо выслушивает меня с отстраненным
интересом, будто речь идет о чьей-то совсем другой жизни.
А после я делаю то, что мне совсем не по вкусу — не хочется
обязывать старичка, — но я просто должна это сказать, поэтому выкладываю
все как есть.
— Вы тогда сказали, что я должна вернуться сюда, на
Бали. Что я буду жить здесь три или четыре месяца. Что я могла бы помочь вам
учить английский, а вы научили бы меня всему, что знаете. — Мне не
нравится, как звучит моя речь, — в ней проскальзывает отчаяние. Про приглашение
жить в его доме и вовсе молчу. Учитывая ситуацию, это было бы уж слишком.
Кетут вежливо выслушивает меня, улыбается и кивает с таким
выражением, будто хочет сказать: «Ну и умору иногда услышишь от некоторых!»
Я почти опускаю руки. Но раз уж зашла так далеко, то просто
обязана стараться до конца. И тогда я говорю:
— Я — писательница, Кетут. Писательница из Нью-Йорка.
И по какой-то причине именно тогда он вспоминает. Лицо вдруг
озаряется радостью, вспыхивает, ему все становится ясно и прозрачно. Искра
узнавания загорается в памяти.
— Это ТЫ! ТЫ! Я тебя помню! — Он наклоняется,
хватает меня за плечи и начинает радостно трясти, как ребенок трясет
запечатанный рождественский подарок, пытаясь угадать, что внутри. — Ты
вернулась! Ты ВЕРНУЛАСЬ!
— Да, я вернулась! Вернулась! — повторяю я.
— Это ты, ты, ты!
— Я, я, я!
Я чуть не плачу от радости, но стараюсь этого не показывать.
Невозможно объяснить всю глубину моего облегчения. Я сама себе удивляюсь. Это
похоже на… ну как будто я попала в аварию, и машина перелетела через
заграждение на мосту и упала на дно реки, а я каким-то образом смогла
освободиться из затонувшей машины, выплыв в открытое окно, лягаясь, как
лягушка, и стараясь выплыть наверх, на свет Божий, сквозь холодную зеленую
воду, и вот уже кислород на исходе, на шее лопаются артерии, щеки раздулись в
последнем вздохе и… AAA! — я вырываюсь на поверхность и заглатываю воздух
огромными глотками. Этот вдох, этот прорыв — вот что я чувствую, когда старик
индонезиец говорит: «Ты вернулась!» Так велико мое облегчение.
Не могу поверить, что мне это удалось.
— Да, я вернулась, — повторяю я. — Конечно
вернулась.
— Я так рад! — восклицает Кетут. Мы держимся за
руки, он дико взволнован. — Я сначала тебя не вспомнил! Так давно мы
виделись! Ты теперь другая! Не то что два года назад. В прошлый раз ты была
очень грустной. А теперь — такая счастливая! Как другой человек!
Сама мысль об этом — о том, что всего за два года человек
мог так измениться, — вызывает у Кетута приступ безудержного хихиканья.
Я больше не скрываю слез, все прорывается наружу.
— Да, Кетут. Тогда мне было очень грустно. Но сейчас
жизнь стала лучше.
— Ты тогда разводилась. Это плохо.
— Ничего хорошего, — соглашаюсь я.
— В прошлый раз у тебя было так много забот, так много
тягот. Ты была похожа на грустную старую женщину. А сейчас — на девчонку! В
прошлый раз ты была страшная! А сейчас — красивая!
Марио восторженно хлопает и победоносно восклицает:
— Что я говорил? Картина работает!
— Кетут, вы все еще хотите, чтобы я помогала вам с
английским?
Старик отвечает, что можно начать прямо сейчас, как гномик,
проворно подскакивает на ноги, бежит в свой маленький домик и возвращается с
грудой писем, полученных из-за границы за последние несколько лет (значит,
адрес у него все-таки есть!). Он просит прочесть ему письма вслух: он хорошо
понимает по-английски, а вот читает не очень. Я стала его секретаршей!
Секретаршей лекаря. Как здорово! Это письма от коллекционеров предметов
искусства, от людей, которым каким-то образом попали в руки его знаменитые
волшебные рисунки и картины. Одно из писем — от коллекционера из Австралии, он
хвалит Кетута за его способности к рисованию и спрашивает, как ему удается
делать столь подробные рисунки. Кетут произносит, словно диктуя ответ:
— Это потому, что я тренируюсь много-много лет.
Когда с письмами покончено, Кетут сообщает мне новости о
своей жизни за последние пару лет. Кое-что у него изменилось. К примеру, теперь
у него есть жена. Он показывает через двор, где в тени кухонной двери стоит
полная женщина, злобно зыркая на меня с таким видом, будто размышляет:
пристрелить меня сразу или сначала отравить, а потом пристрелить. В прошлый раз
Кетут с сожалением показывал фотографии своей недавно умершей жены. Это была
красивая балинезийка, лицо которой даже в старости осталось ясным и похожим на
детское. Я помахала его новой благоверной через двор, и та тут же попятилась в
кухню.
