И вот теперь я должен был стать лекарем. Надо было прочесть
книги по медицине, оставшиеся от прадеда. Книги написаны не на бумаге, а на
пальмовых листьях. Они называются лонтар. Это как балинезийская медицинская
энциклопедия. Я должен был выучить все травы, что растут на Бали. Нелегко было.
Но постепенно, по одной, я все их выучил. Научился помогать людям с разными
недугами. Бывает, что человек болен физически. Физический недуг можно вылечить
травами. Но бывает и так, вся семья болеет, — потому что люди в семье все
время ссорятся. Это можно вылечить, вернув гармонию, особым волшебным рисунком,
а иногда и просто разговором. Если повесить волшебный рисунок в доме — ссоры
прекратятся. Бывает, люди болеют из-за любви — не могут найти подходящую пару.
У балинезийцев, да и у западных людей тоже, вечно большие проблемы из-за любви,
из-за того, что не могут найти подходящего человека. Любовный недуг можно
вылечить мантрой и волшебным рисунком — рисунок притянет любовь. Я выучился и
черной магии, чтобы снимать черные сглазы. Если поставить в доме мою волшебную
картину, она будет притягивать хорошую энергию.
Мне по-прежнему нравится рисовать. Рисую картины, когда есть
время, и продаю галереям. На картинах всегда изображено одно и то же — то
время, когда на Бали был рай, примерно тысячу лет назад. Я рисую джунгли,
зверей, женщин с… как это слово? Грудь. Женщин с грудью. Трудно найти время для
рисования, когда занят врачеванием, но я должен лечить. Это мое призвание. Я
должен помогать людям, иначе Бог рассердится на меня. Бывает, принимаю роды,
провожу церемонию для покойника, обряд обтачивания зубов, свадьбу. А иногда
встаю в три утра и рисую при свете электрической лампы — единственное время,
когда я могу рисовать. Мне нравится это время дня, оно хорошо подходит для
рисования.
Я делаю настоящую магию — это все не шутки. И всегда говорю
правду — даже если новость плохая. В жизни я должен всегда делать добро, иначе
быть мне в аду. Я говорю по-балинезийски, по-индонезийски, немного по-японски,
по-английски и по-голландски. Во время войны здесь было много японцев. А мне от
этого только лучше — я гадал им по руке, водил дружбу. А до войны тут было
много голландцев. Сейчас у нас не так много людей с Запада, и все говорят
по-английски. Мой голландский — как это? То слово, что мы вчера выучили?
Заржавел. Точно. Заржавел. Мой голландский заржавел! Ха!
На Бали я принадлежу к четвертой касте — это очень низкая
каста, наравне с земледельцами. Но я видел многих людей из первой касты, и они
были не умнее меня. Меня зовут Кетут Лийер. Имя „Лийер“ дал мне дед, когда я
был совсем маленьким мальчиком. Оно означает „яркий свет“. Яркий свет — это я».
79
Тут, на Бали, у меня столько свободного времени, что даже не
верится. Каждый день у меня только и забот, что ездить к Кетуту Лийеру на пару
часов после обеда, да и обязанностью это трудно назвать. Остаток дня проходит
сам собой, в необременительных занятиях. Утром я медитирую в течение часа,
используя йогические практики, которым научила меня наша гуру, а вечером —
практикую медитацию Кетута (тихо сидеть и улыбаться). В промежутке между этими
занятиями я гуляю, катаюсь на велосипеде, иногда разговариваю с кем-нибудь и
обедаю. Я нашла в городе тихую маленькую библиотеку, где можно брать книги
домой, получила библиотечную карточку — и теперь большая часть моей жизни
проходит за сибаритским чтением в саду. После интенсивного распорядка ашрама и
декадентского отдыха в Италии, когда я колесила по стране и ела все, что
попадется под руку, нынешний эпизод моей жизни кажется чем-то совершенно новым
и радикально бессобытийным. У меня не просто много свободного времени — его метрические
тонны.
Когда я выхожу из отеля, Марио и другие служащие за стойкой
спрашивают, куда я направляюсь, а когда прихожу — где была. Можно подумать, под
стойкой в ящичках у них спрятаны маленькие карты, на которых они отмечают все
передвижения своих знакомых, — чтобы убедиться, что пчелиный улей
функционирует без перебоев.
По вечерам я беру свой велосипед и выезжаю высоко в горы,
минуя многокилометровые рисовые террасы к северу от Убуда, посреди великолепной
зеленеющей панорамы. Розовые облака отражаются в стоячей воде рисовых полей,
как будто на Земле два неба — одно наверху, для богов, а второе внизу, в
глинистой воде, для нас, простых смертных. На днях ездила в заповедник цапель,
при входе в который висит неприветливая табличка («Здесь можно посмотреть на
цапель»), — но в тот день цапель почему-то не было, одни утки, так что я
поглазела на уток и поехала в следующую деревню. По пути мне попадались
мужчины, женщины, дети, куры и собаки, и все были чем-то заняты, каждый своим
делом, но не настолько, чтобы не остановиться и не поприветствовать меня.
Несколько дней назад вечером я увидела вывеску на вершине
красивого лесистого холма: «Сдается домик-студия с кухней». Никак Вселенная ко
мне благосклонна! Прошло три дня — и студия стала моим новым домом. Марио помог
переехать, и все его друзья из отеля в слезах провожали меня.
Мой новый дом стоит на немноголюдной дороге, со всех сторон
окруженной рисовыми полями. Это маленький типа коттеджа домик, оплетенный
плющом. Владелица — англичанка, но летом живет в Лондоне, и я занимаю ее дом и
замещаю ее в этом удивительном жилище. Здесь ярко-красная кухня, пруд с
золотыми рыбками, мраморная терраса, душ на открытом воздухе, выложенный
блестящей мозаикой; пока моешь голову, можно любоваться цаплями, устроившими
гнезда в пальмовых деревьях. Потаенные тропинки ведут в восхитительный садик,
за которым ухаживает нанятый садовник, — поэтому все, что мне остается
делать, — глазеть на цветы. Я не знаю названия ни одного из этих
экваториальных бутонов, поэтому сама их придумываю. Почему бы и нет? Это же мой
собственный Эдем. Вскоре все растения в саду получают новые названия —
нарциссовое дерево, капустная пальма, сорняк «бальное платье»,
спиралькавоображала, боязливый цветик, меланхоличная лиана и бесподобная
розовая орхидея, окрещенная мною «первое рукопожатие младенца». Просто не
верится, сколько вокруг чрезмерной, бьющей через край чистейшей красоты! Папайи
и бананы можно срывать прямо с дерева, высунувшись в окно спальни. В саду живет
кот, который становится настоящей лапочкой на полчаса в день, когда наступает
время кормежки, а в оставшееся время орет как резаный, будто заново переживает
вьетнамскую войну. Но как ни странно, меня это не раздражает. В последнее время
меня ничего не раздражает. Я вообще не помню и не могу представить, что это
такое — быть недовольной жизнью.
Окружающая вселенная звуков поражает не меньше. По вечерам
играет оркестр сверчков с лягушками на басу. В мертвой ночной тишине воют
собаки, сетуя, что их никто не понимает. А перед самым рассветом петухи со всей
округи кричат о том, как круто быть петухами. («Мы — петухи! — кукарекают
они. — И, кроме нас, никто другой петухом быть не может!») Каждое утро на
рассвете проходит конкурс тропических птиц на лучшую песню, и неизменно все
десять чемпионов заканчивают вничью. Когда же всходит солнце, все замолкает, и
за дело берутся бабочки. Дом сплошь увит лианами. Такое чувство, что он в любой
момент исчезнет в зарослях, и я исчезну вместе с ним, превратившись в
экзотический цветок Я плачу за аренду меньше, чем в Нью-Йорке в месяц уходило
на такси.
