Сегодня Кетут был очень занят — толпа балинезийских
пациентов сгрудилась в его дворе, как кипа грузовых контейнеров, все с детьми
или дарами на руках. Там были фермеры и предприниматели, отцы и бабушки.
Родители, чьи младенцы срыгивали всю еду, и старики, преследуемые черными
сглазами. Юноши, терзаемые агрессивностью и похотью, девушки в поисках
подходящего жениха, измученные дети с жалобами на сыпь. Все они утратили
гармонию, и все нуждались в восстановлении равновесия.
Однако ожидающие во дворе Кетутова дома неизменно полны
ангельского терпения. Порой им приходится ждать по три часа, пока у Кетута
появится возможность уделить им время, но никто при этом не притоптывает ногой
и не закатывает в раздражении глаза. Поразительно и то, как ждут маленькие
дети, прислонившись к своим красивым матерям и играя с пальчиками, чтобы занять
себя. Меня всегда удивляло, когда потом выяснялось, что этих самых ангелочков
привели к Кетуту, потому что матери с отцом показалось, будто их ребенок
«слишком непослушный» и его нужно вылечить. Вот эта девочка — непослушная? Эта
трехлетняя малышка, которая спокойно сидела на палящем солнце целых четыре
часа, ни разу не пожаловавшись, не попросив ни еды, ни игрушки? Это она-то
непослушная? Мне так и хочется сказать: «Эй, люди, хотите узнать, что такое
по-настоящему непослушные дети? Поехали со мной в Америку, я покажу вам наших
детей, которых только риталином
[43]
и утихомиришь!» Но здесь у
людей иное представление о том, что значит хорошее поведение детей.
Кетут покорно принял всех пациентов одного за другим. Его
как будто не волновал ход времени — он уделял каждому ровно столько внимания,
сколько нужно, независимо от того, кто шел следующим в очереди. Он был так
занят, что даже пропустил свой единственный прием пищи в обед, так и просидев
приклеенным к крылечку, связанный обязательствами перед Богом и предками,
согласно которым он должен сидеть здесь часами и помогать каждому. К вечеру его
глаза устали, как глаза полевого хирурга гражданской войны. Последним
сегодняшним пациентом оказался совершенно изможденный балинезиец средних лет,
сетовавший на то, что не спит уже много недель; его преследовал кошмар, в
котором он «тонул сразу в двух реках».
До сегодняшнего вечера я толком не понимала, какова моя роль
в жизни Кетута Лийера. Каждый день я спрашивала его о том, зачем я ему, но он
лишь настаивал, что я должна приходить и проводить с ним время. Мне неловко
отнимать у него огромную часть дня, но он всегда выглядит расстроенным, когда
вечером я ухожу. Я даже не учу его английскому, по сути. Все то, чему он
выучился, сколько бы десятилетий назад это ни было, уже осело в его голове, не
оставив места для исправлений и новых слов. Правда, мне удалось втолковать ему
разницу между «рад видеть» и «рад познакомиться» сразу по приезде — и то
хорошо.
Сегодня, когда последний пациент ушел и Кетут совсем выбился
из сил, так устал от служения людям, что выглядел дряхлым стариком, я спросила:
может, мне уйти, чтобы он мог побыть один? Но Кетут ответил: «Для тебя у меня
всегда найдется время». После чего попросил рассказать что-нибудь об Индии,
Америке, Италии, о моей семье. Именно тогда я поняла, что для Кетута Лийера я
не учительница английского и не ученица медитации. Я то, что способно принести
старику знахарю самую простую человеческую радость, — его собеседница. Я
просто человек, с которым можно поговорить, потому что ему нравится слушать
рассказы о мире, — ведь у него было не так уж много возможностей этот мир
увидеть.
Пока мы часами сидели на крыльце, Кетут успел расспросить
меня обо всем на свете, начиная с того, сколько стоят машины в Мексике, и
заканчивая причинами заболевания СПИДом. (На оба вопроса я постаралась ответить
как можно лучше, хотя, полагаю, специалист смог бы дать гораздо более
полноценный ответ.) Кетут никогда в жизни не покидал пределов острова. По
правде говоря, почти всю свою жизнь он провел на этом самом крыльце. Однажды он
совершил паломничество к горе Агунг — самому большому вулкану на Бали и
важнейшему месту духовной силы, — но, по его словам, то место обладало
столь мощной энергией, что он с трудом мог медитировать из страха, что его
поглотит священный огонь. И хотя он ходит в храмы на большие, важные церемонии,
а соседи приглашают его в гости Для совершения свадебного обряда или ритуала
достижения совершеннолетия, большую часть времени его можно найти здесь, на
бамбуковой циновке, где он сидит, скрестив ноги, в окружении томов прадедовой
медицинской энциклопедии, написанной на пальмовых листьях, лечит людей,
усмиряет демонов и изредка балует себя чашечкой кофе с сахаром.
— Вчера ты мне приснилась, — сказал мне
Кетут. — В этом сне ты каталась на велосипеде отовсюду.
Он замолк, и я решила исправить ошибку.
— Ты, наверное, имел в виду, что в этом сне я каталась
на велосипеде повсюду.
— Да! Вчера ночью мне приснилось, что ты каталась отовсюду
и повсюду. Ты была так счастлива в моем сне! Твой велосипед катал тебя по всему
миру. И я следовал за тобой!
Может, ему тоже хочется путешествовать вместе со мной…
— Ты бы однажды навестил меня в Америке, Кетут, —
говорю я.
— Не могу, Лисс. — Он качает головой, не имея,
впрочем, обид на судьбу. — Чтобы лететь самолетом, у меня маловато зубов.
82
Что до супруги Кетута, наладить с ней контакт удается не
сразу. Ниомо — так ее зовет Кетут — рослая, внушительная женщина,
прихрамывающая на одну ногу, с зубами, покрытыми красными пятнами от
постоянного жевания бетеля. У нее скрюченные из-за больных суставов пальцы на ногах
и меткий глаз. Я испугалась ее с первого взгляда. Есть в ней что-то от суровой
старой дамы: она смахивает на итальянских вдов или благочестивых дородных
негритянок, не пропускающих ни одной церковной службы. У нее такой вид, будто
она готова выпороть вас за мельчайшую оплошность. Ко мне Ниомо поначалу
относилась с явным подозрением — что за фифа разгуливает по моему двору целыми
днями? Гипнотизируя меня из своего темного закопченного укрытия — кухни, —
она словно ставила под сомнение само мое право на существование. Я отвечала ей
улыбкой, но она лишь продолжала смотреть, словно раздумывая, погнать ли меня
прочь метлой или оставить в покое.
Но потом кое-что изменилось. А началось все с истории с
дубликатами книг.
У Кетута Лийера накопился целый ворох древних линованных
тетрадей и гроссбухов, испещренных крошечными мелкими буковками и хранящих
тайные рецепты врачевания на балинезийском диалекте санскрита. Спустя некоторое
время после смерти деда, в сороковых—пятидесятых годах, он перенес его записи в
эти тетради, собрав всю медицинскую информацию в одном месте. Эти записи
бесценны. Целые тома сведений о редких видах деревьев, цветков и растений и их
лечебных свойствах; около шестидесяти страниц с хиромантическими диаграммами;
многочисленные тетради с астрологическими данными, мантрами, заклятиями и
рецептами лекарств. Проблема в том, что, спустя десятилетия соседства с
плесенью и мышами, эти фолианты буквально разваливаются на кусочки.
Пожелтевшие, рассыпающиеся, пахнущие сыростью, они похожи на гниющие кучи осенних
листьев. Стоит Кетуту перевернуть страницу — как она рвется.
