— Кетут, — сказала я старику на прошлой неделе,
взяв один из многострадальных томов, — я не врач, в отличие от тебя, но,
кажется, эта книга умирает.
Кетут рассмеялся.
— По-твоему, ей недолго осталось?
— Сэр, — серьезно проговорила я, — вот вам
мое профессиональное мнение: если вскорости книжке не оказать помощь, жить ей
осталось не больше полугода.
Я попросила разрешения взять одну из книг в город и сделать
копии страниц, пока они окончательно не развалились. Пришлось объяснить Кетуту,
что такое копировальный аппарат, и пообещать, что возьму книгу всего на сутки и
не испорчу ее. В конце концов он позволил мне забрать тетрадь с места ее
хранения на крыльце, после того как я клятвенно заверила его, что буду бережно
обращаться с наследием деда. Я поехала в город, в заведение с интернет-кафе и
копировальными аппаратами, и, дрожа над каждой страничкой, сделала дубликаты и
подшила новые, чистенькие листочки в красивую пластиковую папку. К полудню следующего
дня я принесла старику старую книгу и дубликат. Изумлению и восторгу Кетута не
было предела; он был счастлив, потому что тетрадь хранилась у него пятьдесят
лет. Что, впрочем, могло означать как пятьдесят лет в буквальном смысле, так и
просто «очень долгое время».
Тогда я спросила, можно ли сделать фотокопии остальных книг,
чтобы сохранить в целостности содержащуюся в них информацию. И Кетут протянул
мне еще один бесформенный, растрепавшийся и еле живой фолиант, полный писанины
на балинезийском санскрите и замысловатых схем.
— Еще один пациент! — воскликнул он.
— Я его вылечу! — пообещала я.
И снова мое начинание имело грандиозный успех. К концу
недели я скопировала несколько старых манускриптов. И каждый день Кетут звал
жену и, захлебываясь от восторга, демонстрировал дубликаты. И хотя выражение ее
лица не изменилось, она внимательно изучила тетради.
В следующий понедельник, когда я пришла к Кетуту, Ниомо
принесла мне горячий кофе в баночке из-под варенья. Я наблюдала, как она,
хромая, несет напиток через двор на фарфоровом блюдечке, преодолевая долгий
путь от кухни к Кетутову крылечку. Сначала я подумала, что кофе предназначается
Кетуту, но оказалось — нет, он уже выпил свою чашку. А эта была для меня. Ниомо
приготовила ее специально для меня! Я попыталась поблагодарить ее, но ее мои
благодарности словно раздосадовали: она отмахнулась от меня, как от петуха,
норовящего прыгнуть на кухонный стол на улице, когда она готовит обед. Но на
следующий день Ниомо опять принесла мне баночку с кофе, поставив рядом миску с
сахаром. А еще через день — баночку с кофе, сахарницу и холодную вареную
картофелину. И так — каждый день недели — Ниомо добавляла новое угощение. Это
стало смахивать на детскую считалку по запоминанию алфавита: «Я еду к деду и
везу ему арбуз… Я еду к деду и везу ему банан… Я еду к деду и везу ему арбуз,
банан, кофе в баночке из-под варенья, миску с сахаром и холодную картошку».
А вчера я стояла во дворе и прощалась с Кетутом, и Ниомо
прошаркала мимо со своей метлой, подметая двор и делая вид, что ее ничто вокруг
не интересует. Я стояла, сложив руки за спиной, и тут она подошла ко мне сзади
и взяла одну мою руку в свою. Пересчитав пальцы, словно подбирая комбинацию
кодового замка, она нашла мой средний палец и пожала его своим большим, крепким
кулаком — долгое, сердечное рукопожатие. И я ощутила, как в этом сильном сжатии
пульсирует ее любовь ко мне, как она поднимается по моей руке и проникает в
самое нутро. Потом она отпустила руку и захромала прочь, скрипя больными
суставами и не говоря ни слова, продолжая мести двор, будто ничего и не было. А
я стояла как вкопанная и тонула в двух реках счастья одновременно.
83
У меня появился новый друг. Его зовут Юди, произносится имя
как «ю-дэ-э-э». По рождению Юди яванец. Это у него я сняла дом, так и познакомились
— он работает на англичанку, владелицу коттеджа, присматривает за домом, пока
она проводит лето в Лондоне. Юди двадцать семь лет. Этот коренастый крепыш
изъясняется южнокалифорнийским серферским сленгом, говорит «подруга» и «чувак».
Его улыбка лед растопит, а для такого молодого парня у него очень длинная и
нелегкая жизненная история.
Он родился в Джакарте, мать была домохозяйкой, отец —
фанатом Элвиса, владельцем маленького предприятия по торговле кондиционерами и
холодильными установками. Родители — христиане, что в этой части света
считается странностью. Юди рассказывает забавные истории о том, как соседские
мальчишки из мусульманских семей насмехались над ним, бросаясь такими
оскорблениями, как «свиноед!» и «фанат Иисуса!» Но Юди на них не обижался:
такой уж у него характер — его вообще мало что может обидеть. Однако его матери
не нравилось, что он ошивается с мусульманскими детьми, в основном потому, что
они бегали босиком (Юди это тоже нравилось), — она считала это
негигиеничным. Поэтому мать предоставила сыну выбор — либо он надевает ботинки
и идет играть на улицу, либо ходит босиком, но дома. Ботинки Юди не любил,
потому и провел большую часть детства и отрочества в собственной комнате. Там
он и научился играть на гитаре.
Мне еще не приходилось встречать людей столь музыкальных,
как Юди. Он волшебно играет на гитаре, хотя никогда не учился этому, однако
чувствует мелодию и гармонию, точно это две его родные сестры. Юди сочиняет
музыку, объединяющую восточные и западные мотивы — классические индонезийские
напевы, мелодичное регги и фанк в стиле раннего Стиви Уандера. Это трудно
описать, но по нему просто плачут чарты. И я не знаю ни одного человека, кто
слышал бы его музыку и не согласился со мной.
Всю жизнь Юди мечтал перебраться в Америку и заняться
шоу-бизнесом. Да и кто, собственно, не мечтает об этом? Поэтому, еще когда он
был подростком и жил на Яве, ему каким-то образом удалось выбить себе работу на
круизном лайнере компании «Карнивал» (в то время он почти ни слова не знал
по-английски) и вырваться из ограниченного мирка Джакарты в большой мир — в
открытое море. Работа на круизном лайнере оказалась каторжной поденкой для
трудолюбивых иммигрантов — жилье в трюме, двенадцатичасовой рабочий день, один
выходной, уборка. Его товарищами были индонезийцы и филиппинцы. Они ели и спали
в разных частях корабля и никогда не общались между собой (мусульмане и
христиане, сами понимаете), но Юди в типичной для него манере подружился со
всеми и стал кем-то вроде эмиссара между двумя группами азиатских рабочих. Он
понимал, что у всех этих горничных, сторожей и посудомойщиков, работающих с
утра до ночи, чтобы посылать семьям по сотне долларов в месяц, гораздо больше
общего, чем различий.
Когда корабль впервые вошел в гавань Нью-Йорка, Юди не спал
всю ночь, стоя на самой высокой палубе и любуясь панорамой города, возникающей
над горизонтом, с бьющимся от волнения сердцем. Через несколько часов он сошел
с судна в Нью-Йорке и сел в желтое такси — совсем как в кино. Когда таксист,
недавно иммигрировавший из Африки, спросил, куда его везти, Юди ответил: «Куда
угодно, друг, — просто покатай меня по городу. Хочу увидеть все».
Несколько месяцев спустя корабль снова остановился в Нью-Йорке, и на этот раз
Юди остался навсегда. Его контракт с круизной компанией кончился, он хотел жить
в Америке.
