— Чувак, да они просто чокнутые!
И в точности согласно нашему замыслу, мы надолго забываем о
том, что находимся в Индонезии (прежде всего ради Юди). Мы колесим по шоссе на
взятой напрокат машине, едим всякую дрянь и поем американские песни, покупаем
пиццу везде, где она попадается. Когда свидетельства того, что мы находимся на
Бали, становятся слишком уж явными, мы стараемся их игнорировать и
притворяемся, что мы в Америке. Например, я спрашиваю: «Как лучше объехать этот
вулкан?» А Юди говорит: «По шоссе Ай-девяносто пять». А я отвечаю: «Но тогда мы
попадем в Бостон в самый час пик..» Это всего лишь игра, но, как ни странно,
очень убедительная.
Иногда нам попадается неподвижная океанская гладь на много
километров вокруг, и тогда мы весь день плаваем и разрешаем друг другу пить
пиво в десять утра («Чувак, это же в медицинских целях!»). Нам удается
подружиться с каждым, кого мы встречаем. Юди один из тех ребят, кто, гуляя по
пляжу и увидев человека, который строит лодку, непременно остановится и скажет:
«О! Вы строите лодку?» Его любопытство до такой степени обезоруживает, что
вскоре его уже готовы пригласить жить в доме у лодочника хоть целый год.
По вечерам происходит странное. Мы натыкаемся на
таинственные храмовые ритуалы, происходящие в самой глуши, и поддаемся гипнозу
хора голосов, барабанов и гамелана.
[46]
В одном прибрежном
городишке все местные жители собираются на церемонию в честь дня рождения; Юди
и меня выдергивают из толпы (как почетных гостей) и приглашают потанцевать с
самой красивой девушкой деревни. (Она вся обвешана золотом и драгоценностями и
накрашена в египетском стиле; ей не больше тринадцати, но она двигает бедрами с
мягкой чувственной уверенностью существа, которому под силу соблазнить всех
богов.) На следующий день в той же деревне мы заходим в странный семейный
ресторанчик, хозяин которого объявляет себя великим знатоком тайской кухни.
Оказывается, он таковым вовсе не является; и тем не менее мы сидим там весь
день, прихлебываем ледяную колу, едим жирный пад тай
[47]
и
играем в американские настольные игры с хозяйским сыном-подростком, мальчиком с
грациозными женственными повадками. (Лишь позднее до нас доходит, что этот
симпатичный мальчик, скорее всего, и был вчерашней прекрасной танцовщицей:
балинезийцы — мастера ритуального трансвестизма.)
Каждый день я звоню Фелипе с любого попадающегося в глуши
телефона, и он спрашивает:
— Долго еще мне спать одному, прежде чем ты
вернешься? — А еще признается: — Влюбляться в тебя так приятно, дорогая.
Это чувство так знакомо, будто я переживаю его чуть ли не
каждую неделю, но на самом деле ничего подобного я не испытывал уже почти
тридцать лет.
Поскольку мы еще не влюбились друг в друга окончательно, не
достигли того момента, когда этот процесс переходит в свободное падение, я
что-то нерешительно бормочу и тихонько напоминаю, что через несколько месяцев
мне уезжать. Но Фелипе все равно.
— Может, во мне говорит моя идиотская
латиноамериканская сентиментальность, но я хочу, чтобы ты поняла: милая, ради
тебя я готов даже страдать. Какие бы муки ни ждали нас в будущем, я уже
смирился с ними ради одного лишь удовольствия находиться рядом с тобой сейчас.
Давай наслаждаться этим временем. Это замечательное время.
— Знаешь, странно, но, прежде чем встретить тебя, я
всерьез думала, что мне до конца жизни придется жить в одиночестве, соблюдая целибат.
Я даже подумывала, не посвятить ли мне себя духовным размышлениям.
— Поразмысли-ка над этим, крошка, — и он начинает
в тщательных деталях перечислять первое, второе, третье, четвертое и пятое, что
он сделает со мной, когда я снова окажусь в его постели. Я выхожу из телефонной
будки на слегка подкашивающихся ногах, изумленная и ошарашенная новой страстью.
В последний день нашего дорожного путешествия мы с Юди целый
день прохлаждаемся на очередном пляже, и, как часто у нас бывает, разговор
опять заходит о Нью-Йорке — какой это чудесный город и как мы его любим. Юди
скучает по городу почти так же сильно, как по жене, как если бы Нью-Йорк был
живым человеком, родственником, с которым утрачена связь со времени депортации.
Мы разговариваем, а Юди расчищает гладкую чистую полоску белого песка между
полотенцами и чертит карту Манхэттена.
— Давай рисовать все, что помним в городе, —
заявляет он. Пальцами мы чертим авеню, главные улицы, Бродвей, криво
рассекающий остров и нарушающий геометрический порядок, реки, Гринвич-виллидж,
Центральный парк Находим тоненькую красивую ракушку и используем ее в качестве
Эмпайр-Стейт-билдинг, а другую — как здание Крайслера. И из уважения берем две
палочки и устанавливаем башни-близнецы внизу острова — там, где им и место.
При помощи нашей песчаной карты мы показываем друг другу
любимые места в Нью-Йорке. Магазин, где Юди купил солнечные очки, которые на
нем сейчас; и тот, где куплены мои шлепанцы. Ресторан, где я впервые поужинала
с бывшим мужем; место, где Юди познакомился с женой. Лучшее вьетнамское кафе в
городе, кафе, где продают самые вкусные бейглы, лучшую забегаловку с китайской
лапшой («Да ладно, чувак, — лучшую лапшу делают вот здесь!»). Я рисую свой
старый квартал в «Адской кухне», и Юди говорит:
— Я там знаю отличную забегаловку.
— «Тик-Ток», «Чейенн» или «Старлайт»?
— «Тик-Ток», подруга.
— Когда-нибудь пробовал их шоколадный коктейль?
— О Боже, ничего не говори… — стонет он.
Я так глубоко чувствую его тоску по Нью-Йорку, что на
секунду принимаю ее за свою собственную. Его ностальгия по дому так
заразительна, что на мгновение я даже забываю, что, в отличие от Юди, могу в
любой момент вернуться на Манхэттен. Он теребит две щепочки, которые мы
поставили вместо башен-близнецов, покрепче втыкает их в песок, смотрит на спокойный
синий океан и говорит:
— Я знаю, здесь очень красиво… но как думаешь: я
когда-нибудь еще увижу Америку?
Ну что мне ему сказать?
Повисает молчание. А потом Юди достает изо рта противную
индонезийскую конфету, которую сосал уже целый час, и говорит:
— Черт, да это конфета на блевотину похожа. Где ты ее
взяла?
— У твоей матери, чувак, — отвечаю я, — у
твоей матери.
99
По возвращении в Убуд я сразу же еду к Фелипе домой и не
вылезаю из его постели еще примерно месяц. И это лишь небольшое преувеличение.
Никто и никогда не любил меня и не обожал с таким наслаждением и внимательным
сосредоточением. Никогда прежде занятия любовью не заставляли меня сбросить
шкурку, как апельсин, показать свою сущность, раскрыться, как цветок,
закружиться в водовороте.
Что касается интимной близости, я точно знаю одно:
существуют определенные законы природы, регулирующие сексуальные переживания
двух людей, и от них нельзя отмахнуться, как нельзя не обращать внимания на
силу земного притяжения, к примеру. Не вам решать, будет ли вам комфортно рядом
с другим человеком. Образ мыслей, действия, диалог, даже внешность играет очень
малую роль. Загадочное притяжение, спрятанное где-то глубоко в груди, или есть,
или его нет. А когда его нет (я много раз убеждалась в этом в прошлом с мучительной
ясностью), вы не можете силой заставить его появиться — как не может хирург
заставить организм пациента принять неподходящую донорскую почку. Моя подруга
Энни говорит, что в конце концов все сводится к одному простому вопросу: хочешь
ли ты до конца жизни прижиматься животом к животу партнера или нет.
