А я не уверена, что это мне нужно. Я знаю, что в глубине
души мне всегда хотелось услышать от мужчины обещание заботиться обо мне вечно,
и прежде никто мне ничего подобного не говорил. В последние несколько лет я
перестала искать такого человека и научилась сама говорить себе эти теплые
слова, особенно когда мне страшно. Но услышать их теперь от человека, который
говорит так искренне…
Вот о чем я думала вчера ночью, когда мы с Фелипе уснули.
Свернувшись рядом с ним калачиком, я размышляла, что с нами будет. Какие у нас
перспективы? Что делать с расстояниями, разделяющими нас, где мы будем жить? Не
говоря уж о разнице в возрасте. Хотя, когда на днях я позвонила маме и
призналась, что встретила очень хорошего человека, но — «не падай, мам, —
ему пятьдесят два», ее это совершенно не смутило. Она лишь ответила: «Ну
знаешь, Лиз, у меня для тебя новость. Тебе тридцать пять». (Отличное замечание,
мам. Такой древней старухе, как я, вообще повезло хоть кого-то найти!) Но, если
серьезно, меня не пугает разница в возрасте. Мне даже нравится, что Фелипе
намного меня старше. Мне это кажется сексуальным, это так., по-французски.
Так что же с нами будет?
И почему меня это волнует?
Неужели я до сих пор не поняла, что бессмысленно
беспокоиться о будущем?
И вот спустя какое-то время я отбросила все мысли и просто
обняла Фелипе, пока он спал. Кажется, я влюбляюсь в него. А потом уснула рядом
с ним, и мне приснились два очень ярких сна.
В обоих была моя гуру. В первом сне она сказала мне, что
закрывает ашрамы и больше не будет выступать, учить и публиковать книги. Она
выступила перед учениками в последний раз и сказала: «Я долго учила вас. Вы
получили все, что нужно, чтобы стать свободными. Теперь пора вернуться в мир и
начать жить счастливо».
Второй сон окончательно развеял мои сомнения. В нем мы с
Фелипе ужинали в шикарном ресторане в Нью-Йорке. Перед нами стояло вкуснейшее
угощение — отбивные из барашка, артишоки, хорошее вино, — и мы весело
болтали и смеялись. Тут я посмотрела через зал и увидела Свамиджи, учителя моей
гуру, который умер в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Но тут он был
живой, собственной персоной в модном нью-йоркском ресторане. Он ужинал с
друзьями, и, похоже, им тоже было очень весело. Мы переглянулись через зал,
Свамиджи улыбнулся и отсалютовал мне бокалом.
А потом этот усохший индийский старичок, за жизнь не
произнесший почти ни одного слова по-английски, очень отчетливо прошептал,
обращаясь ко мне с другого конца зала:
Наслаждайся.
105
Я очень давно не виделась с Кетутом Лийером. Роман с Фелипе
и попытки найти дом для Вайан положили конец нашим долгим бесцельным разговорам
на духовные темы на крылечке. Я пару раз заезжала к нему поздороваться и
завезти Ниомо фрукты в подарок, но как следует пообщаться не удавалось с июня.
Правда, когда я пытаюсь извиниться перед Кетутом за свое исчезновение, он смеется,
как человек, которому уже известна разгадка всех ребусов вселенной, и отвечает:
— Все складывается просто идеально, Лисс.
И все же я скучаю по старику, поэтому сегодня утром заехала,
чтобы посидеть у него подольше. Он просиял, увидев меня, и как обычно сказал:
— Рад познакомиться!
(Я так его и не переучила.)
— Я тоже рада видеть тебя, Кетут.
— Ты скоро уезжаешь, Лисс?
— Да, Кетут. Меньше чем через две недели. Поэтому я и
пришла сегодня. Хотела поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. Если
бы не ты, я бы и не вернулась на Бали.
— Ты все равно бы вернулась, — ответил он без
сомнения и без излишней торжественности. — Ты делаешь медитацию четырех
братьев, которой я тебя учил?
— Да.
— А медитацию, которой тебя научила индийская гуру?
— Да.
— Тебе по-прежнему снятся кошмары?
— Нет.
— Ты счастлива, что нашла Бога?
— Очень.
— Любишь своего нового бойфренда?
— Кажется, да. Да.
— Тогда ты должна его баловать. И он должен баловать
тебя.
— Хорошо, — пообещала я.
— Ты мой хороший друг. Лучше, чем друг. Ты мне как
дочь, — сказал Кетут. («Не то что Шэрон…») — Когда я умру, приезжай
на Бали, посмотришь мою кремацию. Церемония кремации на Бали — это очень
весело, тебе понравится.
— Ладно, — снова пообещала я, растрогавшись чуть
ли не до слез.
— И сделай доброе дело. Если кто из твоих друзей
приедет на Бали, пусть приходят ко мне за предсказанием по руке — у меня в
кармане совсем пусто с тех пор, как взорвались те бомбы. Хочешь пойти со мной
на благословение младенца?
Так я и оказалась на церемонии благословения младенца,
которому исполнилось полгода. В этом возрасте ребенок готов впервые коснуться
земли. Балинезийцы не разрешают детям дотрагиваться до земли в первые полгода
жизни, так как новорожденные считаются богами, посланными с небес, а богам не
пристало ползать по полу, где валяются обрезки ногтей и сигаретные окурки.
Поэтому первые полгода детей на Бали везде носят на руках и боготворят, как
маленьких небожителей. Если младенец умирает прежде, чем ему исполняется шесть
месяцев, устраивают особую церемонию кремации, а пепел не хоронят на кладбище,
так как считается, что ребенок так и не стал человеком, а был в своей жизни
лишь богом. Но если ребенок доживает до полугода, проводится пышная церемония, его
наконец ставят ножками на землю, и малый становится одним из человеческой расы.
Сегодняшняя церемония состоялась в доме одного из соседей
Кетута. Благословляли девочку по прозвищу Путу. Ее родителями были красивая
девочка-подросток и не менее красивый мальчик столь же нежного возраста, внук
двоюродного брата Кетута или что-то вроде того. Ради церемонии Кетут нарядился
в свое лучшее платье — белый атласный саронг, отороченный золотом, и белый
пиджак с длинными рукавами, застегнутый на все пуговицы, с воротником-стойкой.
В таком одеянии Кетут стал похож на вокзального носильщика или дворецкого в
роскошном отеле. Вокруг головы он обернул белый тюрбан. Кетут с гордостью
продемонстрировал мне свои руки, унизанные золотыми кольцами и магическими
драгоценными камнями, — всего около семи колец. И все наделены волшебной
силой. Еще у Кетута был медный колокольчик его отца, призывающий духов. Он
попросил меня побольше его пофотографировать.
Мы вместе пошли в дом его соседа. Он был довольно далеко, и
часть пути пришлось идти по людной главной улице. За четыре месяца на Бали я ни
разу не видела, чтобы Кетут выходил из своего дому. И мне было не по себе
смотреть, как он идет по шоссе, обгоняемый несущимися автомобилями и безумными
мотоциклами. Он казался таким маленьким и хрупким. Ему было совсем не место на
современной запруженной улице, среди ревущих автомобильных гудков. Мне
почему-то захотелось плакать, впрочем, я и так сегодня слишком
расчувствовалась…
