А потом все стало выползать на поверхность. Состояние полной
тишины освободило место для ненависти и страха, которые теперь могли свободно
распоряжаться моим опустошенным сознанием. Я чувствовала себя, как наркоман во
время ломки, билась в конвульсиях выходящего из меня яда. Много плакала. Много
молилась. Это было тяжело и страшно, но одно я знала точно: я не жалела ни на
минуту, что приехала сюда и что была здесь одна. Я знала, что должна пройти
через это и должна сделать это в одиночку.
Кроме меня, из туристов на острове были лишь несколько
парочек, приехавших на медовый месяц. (Джили-Мено — слишком красивое и слишком
оторванное от цивилизации место, чтобы приезжать сюда в одиночестве; лишь
чокнутые способны на такое.) Я смотрела на них и завидовала их чувствам, но в
то же время думала: «Сейчас не время для общения, Лиз. У тебя совсем другая
цель». Я держалась подальше от всех. Люди на острове обходили меня стороной.
Наверное, я их пугала. Весь год мне было очень плохо. Человек, который так
долго мучился бессонницей, так сильно похудел, так много плакал в течение
долгого времени, просто не может не выглядеть психопатом. Поэтому со мной никто
не разговаривал.
Хотя нет, неправда. Кое-кто все-таки говорил со мной, причем
каждый день. Это был маленький мальчик, один из тех ребят, что бегают по
пляжам, пытаясь всучить туристам свежие фрукты. Ему было, наверное, лет девять,
и, судя по всему, он был у ребят вожаком. Это был крутой оборвыш, я бы сказала
— воспитанный улицей, да только улиц на Джили-Мено как таковых нет. Воспитанный
пляжем, наверное. Невесть как он великолепно выучил английский — должно быть,
пока доканывал загорающих туристов. И приклеился ко мне как пиявка. Никто не
спрашивал меня, кто я такая, никто меня не трогал, но этот неугомонный ребенок
каждый день приходил на пляж, садился рядом и начинал допытываться: «Почему ты
всегда молчишь? Почему такая странная? Не делай вид, что не слышишь, — я
знаю, ты меня слышишь. Почему ты все время одна? Почему никогда не ходишь
купаться? Где твой бойфренд? Почему ты не замужем? Да что с тобой вообще
такое?»
Мне хотелось крикнуть: «Отвали, парень! Тебе что, поручили
озвучить мои самые мрачные мысли?»
Каждый день я пыталась мило улыбаться и отсылать его
вежливым жестом, но он не уходил, пока ему не удавалось меня вывести. А это
случалось неизбежно. Помню, как-то раз я не выдержала и наорала на него: «Я
молчу, потому что пытаюсь достигнуть долбанного просветления, маленький
ублюдок, а ну-ка ВАЛИ ОТСЮДА!»
И мальчишка убегал смеясь. Каждый день, добившись от меня
ответа, он убегал, заливаясь смехом. Я тоже обычно начинала смеяться — стоило
ему скрыться из виду. Я боялась этого приставучего мальца и ждала встречи с ним
в одинаковой степени. Это был мой единственный шанс посмеяться в действительно
тяжелое время. Святой Антоний писал о том, как отправился в пустыню и принял
обет молчания. В духовном путешествии к нему являлись всевозможные видения, и
демоны, и ангелы. Пребывая в одиночестве, ему порой встречались демоны, похожие
на ангелов, и ангелы, похожие на демонов. А когда его спросили, как же он
отличал тех от других, святой ответил, что это можно понять, лишь когда
существо покидает тебя, по возникающим ощущениям. Если после его ухода
пребываешь в смятении, то был демон. Если на душе легко — ангел.
Кажется, я знаю, кем был тот малец, которому всегда
удавалось меня рассмешить.
На девятый день молчания как-то вечером, на закате я вошла в
медитацию на пляже и так и просидела до полуночи. Я тогда подумала: «Сейчас или
никогда, Лиз. — И обратилась к своему разуму: — Это твой шанс. Покажи мне
все, что причиняет тебе боль. Позволь мне увидеть все это. Ничего от меня не
скрывай». Постепенно мысли и горестные воспоминания подняли руки, встали, чтобы
показать себя, и я посмотрела в лицо каждой мысли, каждой крупинке печали,
признала их существование и прочувствовала их страшную боль, не пытаясь
защитить себя. А потом обратилась к этой боли: «Все хорошо. Я люблю тебя. Я
принимаю тебя. Войди в мое сердце. Все кончено». Я почувствовала, как боль,
словно она была живым существом, входит в мое сердце, как в реально
существующую комнату. Потом я сказала: «Кто следующий?» — и показалась
следующая крупинка горя. И я снова посмотрела ей в лицо, прочувствовала ее
боль, благословила ее и пригласила в свое сердце. Так я проделала с каждым
горестным переживанием, которое когда-либо возникало у меня, пролистав свою
память на много лет назад, пока не осталось ничего.
И тогда я обратилась к своему разуму: «Теперь покажи мне
свой гнев». И один за другим, все те случаи, когда я испытывала гнев, поднялись
в моей душе и дали о себе знать. Несправедливость, предательство, утрата,
ярость — передо мной встал каждый случай, когда я переживала их, один за
другим, и я признала их существование. Я прочувствовала каждый из них
полностью, точно в первый раз, и сказала: «А теперь войдите в мое сердце. Там
вас ждет покой. Там вам ничего не грозит. Все кончено. Там только любовь». Это
продолжалось часами, меня швыряло от одного мощного полюса противоположных
эмоций к другому — в одну секунду ярость, пробирающая до самых костей, в другую
— полное спокойствие, когда гнев проник в мое сердце, словно через дверь,
улегся, свернувшись калачиком, рядом со своими братьями и перестал
сопротивляться.
Потом наступило самое сложное. «Покажи мне, чего ты
стыдишься», — спросила я у себя. Знали бы вы, какие ужасы я увидела тогда.
Позорную демонстрацию всех моих неудач, лживости, эгоизма, зависти,
высокомерия. Но я даже не дрогнула, наблюдая все это. «Покажи мне все самое
худшее», — попросила я. И, когда я попыталась пригласить эти презренные
качества в свое сердце, они застыли у двери, словно уговаривая: «Нет, ты не
хочешь, чтобы мы вошли туда… Ты, что же, не понимаешь, что мы натворили?» А я
ответила: «Нет, хочу. Хочу, чтобы даже вы вошли в мое сердце. Даже вам там
будут рады. Не бойтесь.
Я вас прощаю. Вы — часть меня. Теперь можете отдохнуть. Все
прошло».
Когда все закончилось, я ощутила пустоту. Ничто больше не
раздирало мой ум. Я заглянула в свое сердце и увидела все то хорошее, на что
способна. Я увидела, что мое сердце не заполнено даже наполовину, хотя я только
что приняла и поселила в нем целый выводок убогих горбунов и карликов — мою
печаль, гнев и стыд. Но мое сердце могло бы принять и простить намного больше.
Его любовь была безграничной.
Тогда я поняла, что именно так Бог любит нас и принимает и
что нет на свете никакого ада — он существует разве что в наших запуганных
умах. Потому что, даже если один потрепанный жизнью и ограниченный человечек
способен, пусть даже всего раз, на абсолютное прощение и принятие себя,
представьте — нет, вы только представьте! — что может простить и принять
Господь, чье милосердие не ведает границ.
Я также поняла, что мое сердце успокоилось лишь временно. Я
знала, что не разобралась в себе окончательно, что ярость, грусть и стыд еще
покажут свои головы, покинув мое сердце и снова поселившись в моей голове.
Знала, что мне снова и снова придется избавляться от этих мыслей, пока
медленно, но верно я не изменю всю свою жизнь. И что это будет тяжело и
утомительно. Но тогда, на пляже, в темноте и тишине, мое сердце обратилось к
разуму и поклялось: «Я люблю тебя, я никогда тебя не оставлю, я всегда буду
охранять тебя». Это обещание выпорхнуло из сердца и повисло у меня на языке. Я
задержала его на губах, чувствуя его вкус на пути от пляжа к своей маленькой
хижине. Там я нашла чистую тетрадь, открыла ее на первой странице и лишь тогда
раскрыла рот и позволила словам слететь с языка, освобождая их. Нарушив обет
молчания, я взяла карандаш и записала на бумаге их колоссальный смысл:
