Ответ был прост: 4400 погибших. И если первая часть условия — что никто не выздоровеет — была трагической очевидностью даже для оптимистов, то вторая часть задачи — что никто не заразится — казалась чересчур радужной. Медицинский департамент не справлялся с эпидемией, зараженные обыватели утекали сквозь пальцы медиков, как вода, которую нельзя зачерпнуть ладонью, не уронив ни капли. Люди, близко контактировавшие с больным, играли в беспроигрышную на вид лотерею, спешно покидая зараженный поселок. Ведь если они уедут в другой город, будучи здоровыми, то они спасутся; если же зараза уже проникла в их тела, то что им тогда до того, что они сделаются разносчиками? Мертвые сраму не имут — муки лихорадки более чем искупят их поведение. И вот уже на секретных теперь картах, которые более не транслировали на всю Империю, появлялись все новые и новые очаги. А власти принялись искать виновных и, конечно, нашли их — кроме Леи, ставшей просто-таки символом страшной напасти, под горячую руку под следствие попали и министр медицины Анданора, и три его ближайших помощника. Владимир узнавал новости в течение недели, включая стереовидение, и с опустошенным сердцем внимал репортажам, транслируемым различными каналами.
А вот когда на четвертый день с момента, как Лея сдалась властям, было объявлено, что бывший министр и три его помощника из отдела по борьбе с заразными заболеваниями, «как способствовавшие своей некомпетентностью и преступной халатностью» распространению земного мора, приговорены к умерщвлению сладким газом, — Владимир вдруг понял, почувствовал, что ли, что для его Леи припасли нечто еще более страшное и наглядное. Со смещением министра медицины тон репортажей резко изменился — теперь главной темой стал поиск и наказание виновных, собственно медицины на экраны пробивалось очень мало. Ну, разве что говорили о пользе фильтрующих колпаков для профилактики инфекции. Володя наткнулся в россыпях вывороченных обыском вещей на один такой — он надевался на голову, фиксировался на шее и усиленно фильтровал воздух сквозь свои мембраны. Но это все было так, мертвому припарки. Более пятисот каждые сутки — Зубцов мог быть доволен. Такого кошмара Анданор не помнил за всю свою историю.
Володя не удивился, когда стереовидение передало, что Император, после личной беседы с предательницей, добровольно сдавшейся властям, восстановил специально для нее древний ритуал особенно кровавой казни. Лея была приговорена к растерзанию стинграми. Володя с тоской отметил, что при этих словах диктор испытал не ужас, не страх за Лею, но даже какое-то мстительное злорадство в адрес своей жены. «Что, доигралась!» — подумалось Володе, который до такой боли сжал челюсти, услышав о решении Императора, что чуть не обломил передний зуб. Володя осмыслил лишь теперь, что относится к своей Лее как к уже умершей — ведь какая живым разница, по существу, что душа умершего где-то там жива, что она куда-то там летит, где-то там его ждет? Когда любимого нельзя будет обнять руками, прижать к себе, смешать с ним дыхания уже НИКОГДА, то это называется, что он умер. Вот и Лея, подумалось Владимиру, воспринималась им как уже умершая. Ведь это не Силлур с неохраняемой почти Лайной — спасти ту, что томилась в самом сердце внутренних тюрем Анданора, было вовсе невозможным. Во всяком случае, не более реальным, чем оживить мертвеца. А еще Володя вдруг с пронзительной отчетливостью осознал, что ему будет даже проще, когда она, наконец, будет казнена — ведь тогда он сможет молиться об упокоении ее души, будет возможным мечтать об их встрече где-нибудь на таких безжалостных теперь небесах, в лучшей жизни… А так она словно застряла между миром живых и мертвых, дразня, бередя сердечную рану Володи тем, что еще жива, и парализуя волю осознанием его полнейшего бессилия. Владимира посещала, конечно, мысль самому сдаться властям — однако его останавливал страх. Перед пытками, которые, он не сомневался, ему будут предложены в избытке. Перед тем, что он мог перед смертью выдать Зубцова, к которому по-человечески испытывал лишь глухую ненависть, но безусловно являвшегося, с другой стороны, одной из ключевых фигур третьего круга Сопротивления и способного, когда его самого арестуют и подвергнут пыткам, действительно нанести своими показаниями сокрушительный удар делу освобождения Земли. А еще Володе думалось порой, что второй этот страх он придумал для того, чтобы как-то оправдать себя в первом, леденящем ужасе перед нескончаемыми пытками, — ведь если его возьмут, то он окажется в перекрестье ненависти всей этой отмороженной планеты, способной и по меньшим поводам на крайнюю степень жестокости. Хоксированный раб в каком-нибудь зверинце через несколько лет бесконечной пытки — такой исход казался Владимиру весьма реальным, попадись он живым в лапы анданорцев.
Володя возвращался порой к мысли изучить правила пользования стридором и бежать с планеты, но этот путь он оставлял для себя открытым лишь после казни Леи. Напрасно оставлял, к слову. Стоявший в ангаре звездолет был теперь ловушкой — во время обыска его якобы не тронули лишь для того, чтобы он стал капканом для землянина — стоило сейчас кому-либо просто сесть в кресло пилота, как купол задвинулся бы, а стридор заполнился бы парализующим сознание газом. И мастера выпытывать показания самыми изощренными методами забрали бы беспомощного Володю уже через 10 минут. На Анданоре, надо сказать, даже наука такая имелась, не переводимая на большинство земных языков, — «искусство вызывать наибольшие физические и моральные страдания с возможно более долгим сохранением тела и сознания преступника», и множество специалистов на полном серьезе изучали эту дисциплину в военных университетах десять лет кряду перед получением диплома контрразведчика. Володя же даже не знал, что о его персоне в контрразведке вообще догадываются — он как-то поверил Лее, когда та сказала, что его не выдаст.
Да Лея сама и не предполагала, что секретной службе известно и о ее преступном сожительстве с землянином, и даже о том, что имя этого бойца Сопротивления начиналось на букву В. Лею не пытали — ведь в случае пыток она могла бы постараться специальной дыхательной методикой, которой ее обучали в разведшколе, стереть свою память без возможности восстановления. А потому на высочайшем уровне было принято решение поверить ее версии случившегося, тому, что ее, захватив на Земле, подвергли гипнозу и она пришла в себя лишь на Анданоре, уже выложив на холме предмет, который Сопротивление против воли заставило ее взять с собой, — по ночам же с Леей на самом деле работали лучшие гипнотизеры и экстрасенсы Империи и делали это столь чисто, что девушка даже не находила никаких зацепок, по которым могла бы судить о произведенном очередной ночью изнасиловании ее спящего сознания. Поэтому Император, лично следивший за процессом дознания, отлично видел, что Лея лжет, запутывая следствие, и оттого вовсе не заслуживает какого-либо снисхождения к своей персоне. Также Император понимал, что в состоянии шока, в который большинство жителей его Империи были загнаны земной эпидемией, возможны две крайности поведения — панический ужас, способствовавший дальнейшему шествию мора, или ослепляющая ярость, выраженная в самых жестоких формах. Император надеялся, что землянин, безусловно, попытается бежать с планеты — все маленькие космолеты, даже получившие разрешение на вылет, теперь обязательное для любого полета, блокировались в околоанданорском пространстве якобы исключительно с целью карантина и недопущения занесения болезни на далекие колонии; вернее всего было предположить, что землянин постарается бежать на стридоре Леи, поджидавшем его изощренным капканом на прежнем месте.
