— А чего спрашивать? Вижу — на трактор пересел.
— Да, брат, все, — заговорил, загораясь, Егорша. — С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: «Не пущу. Другого шофера мне не надо». А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?
— А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе — не сидеть же тебе сложа руки.
— Чухлома! — с разочарованием сказал Егорша. — Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. — Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. — Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?
С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи — к морозам.
— Куда пойдем? — спросил Егорша. — В клуб?
— Какой теперь клуб. Все в лесу. Одна Райка в деревне.
Егорша посмотрел на дом Федора Капитоновича — на кухне свет.
— А знаешь что? Давай выманим Раечку. Продавцом работает — неужели на бутылку не разорится?
— Ну да! Буду я еще по домам собирать.
— Подумаешь, гордость! Хрен с тобой. Пошагали к Першину. Даве он меня звал.
— А меня не звал.
— Ну и что — со мной.
— Да за каким он дьяволом мне сдался? — рассердился Михаил. — И так каждый день глаза мозолит. Уж по мне — лучше дома кирпичи давить.
Егорша схватил его за рукав:
— Да погоди ты, кипяток! Друг еще называется. — Он выпустил рукав Михаила, сказал, помедлив: — А с Першиным, между протчим, советую не ссориться. Не забывай, кто его поставил.
— Ну и что?
— А то. Подрезов не таким, как ты, хребет ломает.
У Пачихиных — хозяин работал лесником — завыла Векша, единственная собачонка в деревне. Остальных порушили еще в войну.
— Музыка, — сказал Егорша. — Да, вот дыра собачья — некуда и сходить. — И вдруг воскликнул: — Порядок! Поехали на собеседование к дяде Евсе.
К Евсею Мошкину они заходили и раньше. Старик приветливый — забавно послушать. А то, что он религией чокнутый, так ведь они не старухи — мозги на месте.
Марфы, на их счастье, дома не было — ушла с ушатами в Водяны.
— Проходите, проходите вперед, — сказал Евсей, указывая на боковую лавку. — Только уж уговор, ребята: у меня не курить. Ладно? А я сейчас.
Он быстро загреб в кучу щепу и стружку — строгал доски, — снял керосинку с матицы, поставил на стол, подсел к ним. Крепкий, медноволосый — жаром налит.
Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки — кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает — только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: «День-то какой сегодня баской! Заслужили люди». И так всю поленницу в заулке — а ее у него костры — перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.
И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?
— Ну что, ребята? — сказал Евсей. — Чем вас угощать? Может, самовар согреть?
Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:
— Воды на свете много — всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками: неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. — Он встал, пошел в задоски.
Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!
На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.
— Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.
— Нам не на мясо, — ввернул Егорша. — Можно и ниже средней упитанности.
Себе Евсей налил в граненую стопку — тоже старинного подела, а им — в толстые стаканы.
— Ну, будем здоровы. — Перекрестился, выпил, закусывать не стал — только ладонь приложил к губам.
— А у тебя это ловко, дядя Евся, — сказал Егорша. — Есть тренировочка.
— Вино надвое разделено, — уклончиво ответил Евсей. — Умному на веселье, глупому на вред.
— А старухи ничего? — продолжал задирать Егорша. — За штаны не берут? В разрезе религии?
— Не пытайте меня, ребятушки. Поздно меня переделывать. Я с малых лет ногами в земле, глазами в небе…
— Это как? — спросил Егорша.
— А, стало быть, так — духовной веры жажду.
— Ха, — ухмыльнулся Егорша. — Опеум.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю.
— Ничего ты не знаешь. Ни я ничего не знаю, ни ты ничего не знаешь. Много ли птичка из моря выпьет? Прилетит, раз-раз клювиком, а море все такое же. Так и человек насчет знаньев.
— Смотря какой человек. Я, например…
Евсей быстро перебил Егоршу:
— А «я»-то последняя буква в азбуке. А почто? Скажи, коли все знаешь.
Михаилу все это было знакомо. Третий раз они с Егоршей заходили к Евсею, и третий раз Егорша задирает старика. Он недовольно крякнул.
— Ладно, хватит, — сказал Евсей. — Пущай ты все знаешь. Ты вот лучше скажи — у начальства близко, все ходы-выходы знаешь: хлопотать мне насчет пензии?
Егорша откинулся назад:
— Тебе? Пензия? А за что?
— Да ведь годы-то мои на семой десяток покатились. Сколько я еще топором намашу. Вишь, рука-то… — Евсей поставил на стол правую руку, согнутую в пальцах. Пальцы вздрагивали.
— Нет, — сказал Егорша. — Автобиография неподходяща. Поп.
— Да какой же я поп? Почто ты меня все попом-то обзываешь? Ежели я со старушонками помолюсь вместях, утешу какую ласковым словом, дак разве я поп? Попы-то все грамотные, службой кормятся… А я чем? Не тем же разве топором, что люди? Ну-ко, спроси у старух: взял ли я хоть у одной копейку?
Егоршу это не убедило. Он сказал, что не важно, как называть, поп или не поп, а факт остается фактом: антисоветский элемент.
Тут уж не выдержал Михаил. Какой же, к дьяволу, он, Евсей Тихонович, антисоветский элемент? Все-таки надо думать, что говоришь. А потом, добавил Михаил, возвращаясь к тому, из-за чего загорелся сыр-бор, может, Евсей Тихонович вовсе и не за себя хочет получить пенсию, а за детей? Так ведь, дядя Евся?
— Так-так, Миша, — живо закивал Евсей, — за детей. За Ганьку и Олешу. Два сына на войне головы сложили.
