Ужасно! Тогда вся эта кровь и вся грязь этой войны падет на нас.
Можно ли жить дальше с таким ужасным бременем?
Получу ли я когда-либо ясный ответ на вопрос о смысле гибели нашей армии, и оправданна ли вообще эта война?
Во имя чего я жил?
Это был заколдованный круг. В тот ночной час я искал ясного ответа на роившиеся в моей голове вопросы. Но я не находил ответа, и передо мной возникали все новые вопросы, все новые неясности. Казалось, что за четыре десятилетия своей сознательной жизни я слишком редко задумывался над происходящим, слишком многое представлялось мне излишне ясным и беспроблемным, слишком многие события я воспринимал на веру, не понимая истинной закулисной стороны явлений. Чем, собственно, была моя жизнь, во имя чего я жил? Я вспомнил крестьянский дом моих родителей в Эйхене, близ Ханау на Майне, гордость, но также и обузу моего трудолюбивого отца и слишком рано умершей матери. Всю свою любовь и заботу она отдавала обоим сыновьям — моему старшему брату и мне. Родители делали все, чтобы наше детство было счастливым. Они — а также их родители — внушили нам известные жизненные принципы и нормы. Мой отец был крепко привязан к своей родной земле. Это был дельный крестьянин, ценимый и уважаемый в деревне. Слово «Германия» звучало в его устах всегда торжественно и гордо. Еще больше относилось это к моему дедушке с материнской стороны. Более 25 лет он в качестве бургомистра возглавлял общину Эйхен. Он являлся членом провинциального ландтага в Касселе и обожал старого рейхсканцлера Бисмарка. Вильгельм фон Бисмарк в качестве ландрата
[91]
Ханау был в течение нескольких лет его непосредственным начальником по иерархической линии.
В такой атмосфере воспитывались мы с братом, нам прививали любовь к фатерланду и верность кайзеру. Таковы были принципы, усвоенные нами в отчем доме, в школе, а позднее в учительской семинарии. Из них выросли взгляды и идеалы, значительно повлиявшие на мою жизнь. Например, с 1910 по 1913 год у меня был учитель географии, который на каждом уроке допускал враждебные выпады по адресу Англии. Он и некоторые другие тогдашние учителя постарались, чтобы весьма нескромный призыв Гейбеля:
[92]
И по немецкому образцу
Пусть будет построен весь мир — пустил в нас, молодых людях, глубокие корни, сделал источником немецкой заносчивости, немецкого национализма и шовинизма. Любовь к Германии, любовь к фатерланду у моего деда, у моего отца, у меня и у большинства людей моего поколения соединялась с чувством немецкого превосходства, с немецким притязанием на ведущую роль в мире, завоевать и охранять которую было нашим «законным правом», нашей «священной обязанностью». Поэтому Первую мировую войну мы считали чем-то закономерным. Я не находил в ней ничего предосудительного. Как и десятки тысяч других немцев, я с восторгом отправился в поход, чтобы — как нас уверяли — защитить трон и алтарь.
Я возвратился домой, обозленный и разочарованный тем, что Германия проиграла войну. Негодуя на несправедливость судьбы, я пытался забыться в учебе и преподавательской деятельности. Однако вскоре интерес к профессии учителя пропал. Я преподавал в школе в Лангензельбольде близ Ханау на Майне. В моей памяти всплывала то светловолосая, то темная, то совсем черная детская головка. Как горели от усердия лица моих учеников, когда мы раскапывали курган, основывали скромный краеведческий музей или мерялись силами в спорте или в играх… Теперь старшие из моих тогдашних учеников уже давно носят военную форму. Кто из них погиб или ранен? Этого я не знал. Ведь после моего назначения преподавателем математики в военно-ремесленную школу
[93]
в 1929 году и затем зачисления в качестве капитана в вермахт в 1934 году я почти не общался с людьми моего прежнего круга.
Из людей, с которыми я встречался в те годы, мне особенно запомнился плотник Редер. Он был коммунист, собственно, единственный знакомый мне тогда коммунист. В школе учились двое его сыновей. Отец охотно, со знанием дела помогал как ремесленник выполнению наших школьных планов. У меня установились с ним добрые отношения. Если же он начинал говорить о политике, я попросту отмахивался. Она не интересовала меня. Он часто говорил мне: «Гитлер — это война!», я отвечал высокомерной улыбкой.
Когда Первая мировая война окончилась в 1918 году поражением Германии, я был разочарован и тем, что провалилась моя офицерская карьера. Желание быть офицером не оставляло меня и во времена Веймарской республики. В 1934 году, во второй год гитлеровского господства, оно исполнилось. Я почти забыл коммуниста Редера и гордился успехами, которые Гитлер одерживал непрерывно. Он ввел всеобщую воинскую повинность, создал люфтваффе, подводный флот, занял Рейнскую область, возвратил Саар, провел «аншлюс» Австрии, занял Судетскую область, образовал протекторат Богемия — Моравия.
Разве эти успехи не подтверждали нашего права и наших притязаний на руководящую роль? И все это без войны! К тому же он ликвидировал безработицу, строил автострады. Все же Гитлер — гениальный фюрер, думал я тогда. Если бы мой дед был жив, он тоже превозносил бы Гитлера выше Бисмарка. Конечно, не все мне импонировало — аресты коммунистов и некоторых других. Говорили, что их изолируют в лагерях. По-человечески жаль, говорил я себе, думая о Редере. Но зачем они противодействуют развитию, которое, несомненно, сделало Германию более сильной и могущественной! «Хрустальная ночь»
[94]
и другие преследования евреев действовали на меня отталкивающе. Но в конце концов не я же нес за них ответственность. И, кроме того, нельзя же забывать о больших успехах, которые национал-социализм принес немецкому народу, — так пытался я облегчить свою совесть.
Правда, в моем сердце сидела маленькая заноза, но что она значила в сравнении со счастливой целью деяний, казавшейся бесконечной!
Счастье или несчастье Германии?
Затем наступило 1 сентября 1939 года. Война против Польши. Я чувствовал тогда, что в гитлеровской политике наступил новый, более серьезный период. В этом коммунист Редер был прав. Однако польская кампания закончилась всего через 18 дней, была одержана большая победа. Франция и Англия вмешиваться не стали. Через полгода после Польши были заняты Дания и Норвегия. Затем Франция, считавшаяся сильнейшей военной державой на континенте, была раздавлена за шесть недель, ее принудили к капитуляции, с «позором Версаля» было покончено. Англичане — как мы говорили — научились бегать под Дюнкерком: были сброшены в море. Снова грандиозная победа — до сих пор крупнейшая в феерическом взлете Третьего рейха. К сожалению, от меня и моей жены он потребовал тяжелой жертвы. 16 мая 1940 года погиб наш сын Гейнц. Это был страшный удар, и нас жгла боль утраты. Это было уже много больше, чем «неприятные дела» нацистов. Это была моя собственная плоть и кровь, мой единственный сын, моя надежда. Моя жена так и не оправилась от этой потери. И мое сердце обливалось кровью, когда я думал о погибшем сыне. Но как солдат, я всегда был готов приносить жертвы, как я полагал, для Германии, для моего отечества. Поэтому я превозмог себя, считая, что эта жертва принесена ради великого дела.
