— Стар стал, Папаша. Не тот глаз. Не та рука. По ним надо бы и характер укорачивать.
Старик продолжал хрипеть, схватившись руками за грудь, потом, сев на кровать, стал натужно, багровея, кашлять. Отдышавшись, он с нескрываемым одобрением произнес:
— Ловок, шельма. Первый в живых остался после такого разговора.
— Еще и не тому обучены, — весело отозвался Пат, сев на прежнее место и очень спокойно закуривая. — Но разговор у нас не окончен.
Старик с легкой гримасой боли потер горло и угрюмо спросил:
— Тогда выкладывай, что обо мне знаешь.
— Пожалуйста, — охотно отозвался тот.
Понизив голос, как бы не доверяя своему спутнику, он начал перечислять, загибая пальцы, все, что успел узнать у Ложкина. Лицо старика все больше мрачнело. Когда же Пит назвал его прежнюю кличку, он невольно вздрогнул и бросил тревожный взгляд на Ложкина, который нарочито не проявлял интереса к их разговору. Потом старик привычно пожевал губами и с усилием произнес:
— Кончай. Нас, и верно, одна веревка связала. Была не была. Давай бумагу, почтеннейший.
Он размашисто подписался, потом по указанию Пита сунул руку в плоскую коробочку и рядом с подписью оттиснул отпечаток всех пяти пальцев.
— А теперь такое дело окропить требуется, — объявил сразу повеселевший Ложкин.
Старик кивнул головой и стал вытаскивать из своего необъятного буфета бутылки с водкой, закуску, посуду. Ложкин деятельно ему помогал. В это время Пит, воспользовавшись суетой, незаметно достал из кармана небольшой пузырек и, отойдя в сторону, сделал из него несколько глотков.
Когда все было готово, старик пригласил к столу. Пили много, стаканами, почти не закусывая, как будто стараясь заглушить все тайны, сомнения, обиды и тревоги. Кровью налились глаза Ложкина, лицо его медно блестело от пота, он все время пытался петь псалмы. У старика щеки и нос стали свекольного цвета, он беззвучно хихикал, скаля кривые, острые зубы, я махал на Ложкина руками. Пит совершенно не пьянел, но старался показать, что и ему тоже весело.
Пили весь день и вечер. Потом уснули прямо за столом.
Среди ночи Папаша проснулся. Ложкин храпел, изредка чмокая губами, из полуоткрытого рта его вырывались хриплые восклицания. Пит лежал тихо, дышал ровно и легко. Папаша приподнялся и тенью скользнул к буфету: Он уже взялся за ручку одного из ящиков, когда за его спиной раздался тихий, повелительный оклик:
— Советую не шутить.
Папаша отпрянул от буфета. Голос Пита был совершенно ясным, казалось, он и не думал спать.
— Потом советую запомнить, — продолжал он. — Я с тебя глаз не спущу. Кроме того, все, что я тебе говорил, известно… Ну, скажем так, третьему лицу. И если что случится, то тебе несдобровать, Папаша. Мы люди деловые, пора бы понять.
Папаша, уже давно овладевший собой, лениво ответил:
— Да ты что подумал? Я, почтеннейший, просто решил на кровать перебраться.
— Это пожалуйста, — иронически произнес Пит. — Косточки береги, пригодятся.
Оба умолкли, и Папаша, улегшись на кровать, долго гадал, заснул или нет его гость. Наконец, так ничего и не решив, он уснул сам.
Утром состоялось совещание.
— Как зовут, говоришь, этого инвалида, пенсионера и даже орденоносца? — спросил Пит.
— Купцевич. Яков Федорович Купцевич, — морщась от головной боли, ответил старик. — Его вон дружок, — он кивнул в сторону взъерошенного, невыспавшегося Ложкина.
— Мой, — усмехнулся тог, сладко потягиваясь. — Куплю и продам вместе с его пенсией и дачей. О господи!
— А зацепить его за что? — снова спросил Пит.
— Зацепить? — ядовито переспросил старик. — Да его не то что зацепить, а все потроха можно вывернуть к чертовой матери. На, считай.
Он стал перечислять, загибая тонкие, сухие пальцы. Когда их не хватило, он спросил:
— Будет с тебя?
— Пожалуй, — задумчиво ответил Пит.
— Тут, однако, вот какой казус получается, уважаемые, — с сомнением в голосе заговорил старик. — Эту малинку я, признаться, заморозил. С пацаном одним там встречался. А он, кажись, завязал, чтоб его… Носа не кажет, денег не просит, к телефону тоже не подходит. Докопаться, я думаю, до него не могли: он ни на одном деле не был, чист. Стучаться в уголовку тоже не станет. Но все же…
Пит молча слушал и, казалось, колебался.
— Сделаем так, — наконец объявил он. — Вы с Софроном все-таки пойдете туда, но только завтра. А сегодня надо эту квартиру обнюхать со всех сторон, подослать кого-то. Если все в порядке, завтра пойдете вы.
— Ну, раз так, то пошлю туда Митьку Плотину, — неохотно ответил старик. — Парень ловкий, все разнюхает.
На том и порешили.
Потом старик ушел, а Ложкин и его загадочный «хозяин» снова улеглись спать.
Проснулись они только к вечеру. Папаша уже был дома. Он передал слова Митьки Плотины: «Все чисто, мусора нет. Яшка ждет гостей завтра в три. Маячок горит. Требуется пощупать соседа».
— Что ж, пощупаем, — многозначительно ухмыльнулся Ложкин.
На следующий день Пит дал им последние инструкции.
Папаша молча выслушал его натянул старенькую, на вылезшем меху шубу и взялся рукой за дверь.
В это время в высоком кирпичном доме близ Белорусского вокзала закончились последние приготовления к засаде.
Гаранин неподвижно сидел за столом, не спуская глаз с окна. Из угла в угол нетерпеливо шагал Воронцов, засунув руки в карманы. Все молчали.
Сергей стоял у двери своей комнаты и напряженно прислушивался. Знакомое чувство предстоящей схватки овладело им, дрожал каждый нерв, и в голове вихрем проносились мысли: «Зверь идет в западню… Самый опасный… Только бы не упустить…». Сергей с волнением ждал условного сигнала. Маленькая стрелка часов приближалась к трем.
Папаша замешкался у двери, потом опустил руку и повернулся к незнакомцу.
— Пожалуй, не стоит мне туда идти, уважаемый, — тихо произнес он. — Нутром чую.
— Да ты это что… — угрожающе начал было Пит, но, встретившись взглядом с холодными немигающими глазами Папаши, вдруг понял: «А ведь прав, — и тут же решил: — Им рисковать нельзя».
Оба, не сговариваясь, посмотрели на Ложкина.
— Пойдешь ты, — сухо сказал ему Папаша.
— Пожалуйста, не испугался. Мы не из таких, — с вызовом ответил Ложкин.
Пит кивнул головой.
— Пойдешь. И чтобы все было чисто. Ну, а если заметут…
— Кого? Меня? — злобно ощерился Ложкин. — Ну, нет. Живым больше не дамся. У нас свой планчик есть, — и, застегивая пальто, самоуверенно добавил: — О рабе божьем Софроне поминки справлять не придется. Аминь.
