— Почем я знаю…
Голос по-прежнему тусклый, седая голова безвольно опущена на грудь. И эта тупая обреченность вызывает у меня вдруг злость.
— Ну что же, Ольга Гавриловна, — говорю я с вызовом, — если вы знаете, где Павел, пойдемте и позовем его домой. Согласны?
Я не ожидал подобной реакции. Она вскакивает с такой готовностью, словно давно ждет от меня этих слов, и плачущим голосом спрашивает:
— Ей-богу, пойдете? И не забоитесь?
…Мы почти бежим по тихой, заваленной снегом, неведомой мне улице, криво спускающейся к Волге, со старенькими домиками чаще всего в один этаж, с покосившимися заборчиками, лавочками у ворот, выбитым, заледенелым тротуаром и накренившимися чугунными тумбами, к которым когда-то, в незапамятные времена, извозчики привязывали лошадей. Такую тумбу где-то в арбатском переулке показал мне однажды отец.
Мы очень торопимся. Я поддерживаю Ольгу Гавриловну под руку. Она тяжело и хрипло дышит, приоткрыв рот. На обтянутых, пергаментных скулах проступил багровый, какой-то нездоровый румянец. Темный платок сполз с головы, из-под него выбились волосы, и Ольга Гавриловна время от времени небрежно засовывает их обратно. Она совсем не разбирает дороги и поминутно скользит и оступается. Если бы не я, она давно упала бы. Мы так торопимся, словно от этого и в самом деле что-то зависит. И нам ужасно жарко.
Между тем по дороге я прихожу в себя, уходит так внезапно нахлынувшее волнение, И я могу уже трезво оценить возникшую ситуацию.
Конечно, лучше всего оценить обстановку прежде, чем собираешься действовать. Но мне это, увы, не всегда удается.
Впрочем, сейчас я нисколько не жалею, что поддался первому чувству И это чувство, как ни странно, было сострадание. Я не мог больше видеть горя этой женщины, ее страха и ее бессилия. Не мог, и все! Но в конце концов мне же все равно надо встретиться с Павлом, так или иначе. Если при этом я еще нарушу кое-какие планы той шайки, то тем лучше. Одним преступлением окажется меньше, только и всего. А Павел… Мне все-таки кажется, что он вряд ли во всем с ними заодно. По-моему, он не грабитель и не вор. Так мне, во всяком случае, кажется. Жестокая драка, даже расправа с кем-то, какой угодно дерзкий побег — это все-таки не то, что грабеж или кража. Тут отсутствует один важный психологический фактор — корысть, жадность. Это, скорей всего, отличает Павла от остальных и это надо на всякий случай запомнить.
Да, я не жалею, что иду с Ольгой Гавриловной. Только бы не зря, только бы застать эту компанию, не дать Павлу и другим парням совершить то, что они задумали! Это будет трагедией для всех и для них самих тоже, может быть, даже в первую очередь для них.
Мы все убыстряем и убыстряем шаг. Улочка круто идет под уклон, к реке. Домики по сторонам редеют, длинней становятся заборы, за ними сады, огороды. Впереди появляется черная, стылая водная гладь, с белой, неровной лентой ледового припая. Темное небо, словно отяжелев, опустилось на воду. Здесь свистит и гуляет ледяной ветер, здесь ничто не мешает ему разбойничать, и кажется, что он сейчас свалит с ног.
Вот и кончились последние заборы, мы доходим чуть не до самой воды и сворачиваем вдоль берега по протоптанной в снегу дорожке к каким-то темнеющим впереди сараям.
— Там… — кивает в их сторону Ольга Гавриловна, сгибаясь под пронизывающим ветром и пряча лицо в платок.
Мы делаем петлю, сойдя с тропинки, и пробираемся по снегу через какие-то огороды и пустыри, чтобы подойти к сараям сзади, незаметно, с глухой их стороны. Это разумная осторожность, и Ольга Гавриловна не возражает. Я вижу, ей страшно.
Возле первого из сараев пушистый, нетронутый снег и вовсе скрадывает наши осторожные шаги.
Впрочем, все это значения, оказывается, не имеет. Из сарая доносятся возбужденные возгласы вперемешку с отчаянной руганью и хохотом. Итак, вся компания в сборе и ни о каких предосторожностях не думает. Надо полагать, что с ними и Павел. Интересно, сколько их там всего? Я прислушиваюсь, прильнув вплотную к бревенчатой стене сарая. Кажется, человек шесть-семь, не меньше.
Ко мне придвигается Ольга Гавриловна, и я шепчу ей, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и строго:
— Останьтесь здесь. И не шумите. Я сейчас приду с Павлом.
Она бросает на меня испуганный взгляд и кивает. Я чувствую, она боится за меня, сейчас только за меня. И ободряюще улыбаюсь ей. При этом как-то уже заученно, почти машинально проверяю в кармане пальто пистолет и пальцем спускаю собачку предохранителя. Если говорить честно, то я заставляю себя идти.
Я осторожно пробираюсь вдоль стены, огибаю сарай и чутко прислушиваюсь к долетающим до меня голосам. Слов разобрать невозможно, но кажется, что там идет спор или даже ссора и накал ее все возрастает. Видимо, я появляюсь в самый неподходящий, а может быть, и в самый подходящий, даже нужный момент. Как знать? И все же выяснить это необходимо, прежде чем начать действовать.
Стена кончается, я заворачиваю за угол и двигаюсь уже вдоль другой, короткой стены. Голоса от меня отдаляются. Да и ветер здесь сильнее и пронзительно свистит в ушах.
Я заворачиваю еще за один угол и вижу впереди двустворчатые широкие ворота сарая, сколоченные из грубых, потемневших досок, и в них узкую дверцу с железной, погнутой ручкой. Ворота плотно закрыты, и на них висит огромный ржавый замок. Но дверца не заперта и даже плохо прикрыта. И я медленно продвигаюсь к ней, стараясь ступать как можно бесшумнее по глубокому месиву из земли и снега.
Добравшись наконец до дверцы, я приникаю глазом к узкой щели в ней, но ничего не могу разобрать. Хотя в сарае удивительно светло, но щелка слишком узка, и увеличить ее я не рискую, дверь может оказаться скрипучей. А выдавать свое присутствие раньше времени я не собираюсь. Вместо этого я прикладываю к щели ухо.
Теперь я прекрасно различаю отдельные слова в доносящихся до меня выкриках. В основном это ругань, дикая, яростная, похабная, на обычном хулиганском надрыве, почти на истерике, чтобы до предела взвинтить и себя и других. Мелькают чьи-то клички, имена. Но кричат и другое:
— Пес, врежь ему!.. Ну!..
— Ставь на нож!..
— Чего ржешь?! Хватит языком лякать!..
Я только не могу уловить, о чем именно идет речь. Но мне ясно одно: это ссора, серьезная ссора, которая может кончиться бедой. И скорей всего, для Павла.
После одного, особенно яростного, исступленного выкрика я с силой толкаю узкую дверцу и, перешагнув через выступ ворот, вскакиваю в сарай.
Немая сцена достойна Гоголя.
Все прекрасно видно: под потолком горит яркая, наверно, двухсотсвечовая лампа без абажура.
Человек семь парней окружили бревна, сваленные вдоль стены сарая. Парни эти разного возраста, все раскрасневшиеся, всклокоченные, распаленные, в расстегнутых куртках и пальто.
При моем появлении они расступаются.
Последним неохотно отходит в сторону невысокий, круглолицый, улыбчивый парень, светлые пшеничные волосы расчесаны на пробор, толстые губы растянуты в улыбке чуть не до ушей, рот большой и полон острых зубов. Почему-то рот и зубы прежде всего привлекают внимание в этом парне, и кличка Пес конечно же относится к нему.
